Млечный Путь
Сверхновый литературный журнал


    Главная

    Архив

    Авторы

    Приложения

    Редакция

    Кабинет

    Стратегия

    Правила

    Уголек

    Конкурсы

    FAQ

    ЖЖ

    Рассылка

    Озон

    Приятели

    Каталог

    Контакты

Рейтинг@Mail.ru



 






 

Елена  Минкина

Женщина на заданную тему

    

Если нельзя, но очень хочется


     Если нельзя, но очень хочется, то можно, – думаю я жалобно.
     Мне смертельно хочется спать, спать до позднего солнечного утра, уже переходящего в день, и потом еще немного поваляться в нагретой уютной постели, раскинув руки поверх одеяла. Разве конференция пострадает без участия одного рядового слушателя?
     Я ненавижу деловые встречи, пиджаки, строгие прически и годовые отчеты. И при этом работаю системным аналитиком в серьезной торговой фирме. Парадоксы так желанного нами капитализма – за отказ от любимой профессии получаю финансовый аналог независимости и свободы. То есть могу нормально одеваться и покупать дорогую косметику, чтобы во всем этом ходить на ту же работу!
     Нет, что зря ныть – финансовая свобода все-таки очень нужна: отпуска, Гришкины теннис и английский, подарки маме, содержание нашей старенькой дачи. И независимость. Независимость от Глеба.
     В принципе, я не слишком и стремилась на филфак, это была идея моей учительницы литературы. Удачные сочинения и детское увлечение поэзией – еще не причина всю жизнь изучать чужие литературные труды. Вдруг так и не удалось бы написать ничего своего, только корпеть в архивах и листать старые рукописи? И бесконечно читать критические статьи и воспоминания сентиментальных дам?
     А так – полная свобода, писать не нужно, читай что хочешь – Ахматову вперемешку с Агатой Кристи, Борхеса и Даррелла, Цветаеву и Гришковца. Конечно, если найдешь силы и время после двенадцати часов работы на компьютере.
    
     Я хочу жить в старом, забытом временем городе, сонно бродить по теплой комнате в длинной мягкой рубашке, перебирать загорелыми ступнями ворсинки ковра, следить за отражением облаков в темном зеркале. И ждать тебя. Беспечно и радостно ждать тебя, не боясь разочарований и потерь.
     И пусть меня зовут, например, Рахель. Кстати, так звали мою бабушку с отцовской стороны. Да, Рахель! Любимая жена. Любимая и единственная, хотя я никогда не пойму, почему Иаков не ушел от Леи после этого страшного обмана? Разве можно страстно любить и желать одну женщину и при этом продолжать жить с другой? И не просто продолжать, например, из вежливости и разных обязательств, а рожать с ней детей, да еще так много? Им что, совсем все равно с кем спать, этим библейским праотцам?
     Нет, не хочу Рахели! Слишком грустно быть одной из жен, лежать без сна в холодной кровати, знать, что его щека прижата к чужой щеке и сонная рука лежит на чужой груди...
     Пусть лучше Лаура! Чудесная Лаура в белом платье и облаке кудрей, недоступная хохотушка и прелестница. Не спи ночами, умирай от восторга, всю жизнь мечтай коснуться моей руки...
     Нет, что-то мне не хочется платонической любви на всю жизнь. Помрешь от скуки...
     Тогда Кармен? Лара? Настасья Филипповна? Какие глупости!
     Давай ты просто будешь спокойным и добрым. Очень добрым и немного насмешливым, потому что невозможно не рассмеяться, когда сильный взрослый человек так по-детски влюблен и очарован. Конечно, очарован – моими руками, губами, словами, что я шепчу тебе по ночам. Моей страстью, преданностью, восторгом.
     Давай ты просто обнимешь меня, не просыпаясь, и утро будет тянуться бесконечно, и весь мир оставит нас в покое...
    
     Боже мой, осталось двадцать минут! Как всегда. Тоже нашлась Афродита-Дездемона! Теперь придется мчаться всю дорогу, а потом виновато пробираться к свободному стулу.
     Я поспешно встаю, надеваю деловой костюм, жутко неудобные туфли с длинными носами, закручиваю волосы в строгую прическу. Все-таки международная конференция, важный доклад по нашей тематике.
    
     Сначала я очень обрадовалась этой поездке – погулять по Москве, переночевать в хорошем отеле. Конечно, не такая уж роскошь, но можно «выйти из круга». Это моя подруга Надя придумала – хотя бы раз в год человек должен выйти из круга и пожить на другую тему. Пусть даже в командировке. Но боюсь, настоящего выхода не получится, с конференции трудно сбежать. Вчера был длинный утомительный день. И сегодня главный доклад наверняка поставят в конце, с этим мне всегда везет. А вечером – обратный поезд. Интересно, что за докладчик? В прошлом году приезжал такой зануда!
    

Он сразу ее заметил


     Конечно, он сразу ее заметил. И не только потому, что сидела в первом ряду и задавала вопросы. Кстати, очень неглупые вопросы, строго по существу, что так нехарактерно для женщины. Что-то еще притягивало взгляд, то ли слишком темная масть – шоколадные, круглые как тарелки глаза, почти черные тяжелые волосы. То ли слишком много округлостей – грудь, бедра – все чуть больше, чем нужно для строгого делового костюма. Да и волосы не держались в «деловом» узле на макушке, ей то и дело приходилось заправлять за уши кудрявые пряди. Нет, на российскую бизнес-леди она не тянула. Не тянула, слава Богу!
     «Хорошая еврейская девочка», – сказала бы его мать.
     Да! В этом все дело! Именно так бы она и сказала. И при этом безнадежно вздохнула, заранее предполагая непонимание. Черствость и непонимание, чего еще от него ждать!
     Нет, это смешно, наконец, – перевалить за сорок, защитить докторскую, родить собственных детей, и вот так, на ровном месте продолжать бороться c родителями...
     И ведь она никогда не настаивала. Скорбно сжимала губы, заворачивалась в цветастую нелепую шаль и утыкалась в какую-нибудь свою Ахматову. Или Цветаеву? И почему он их вечно путал? Совершенно разные стихи, честно говоря. Ах, нет, там была еще Ахмадулина, вот в чем дело, его путали похожие фамилии. Сколько мучился, плотно закрыв дверь в свою комнату, ловил непослушные горячие слова, все эти немыслимые женские страдания. Зачем столько страстей на ровном месте? Но почему-то запомнил навсегда: Смуглой оливой скрой изголовье! Боги ревнивы к смертной любови... Нежнее нежного лицо твое, белее белого твоя рука... Ликом чистая иконка, пеньем – пеночка... – И качал ее тихонько на коленочках...
     Кому это расскажешь, скажите на милость?! Друзья, даже из тех, что помнят русский язык, все равно не поймут. Он и сам не понимал, но какое-то беспокойство поселялось в душе от этих странных тянущих слов.
     Все равно мать бы не поверила, что он читает ее книжки. Она даже не верила, что он помнит русский. Хотя и сам хорош, столько раз придурялся, коверкал слова...
    
     Так вот, это была хорошая еврейская девочка. В понимании его родителей, конечно. Бесполезно спорить. У них на все было свое мнение, свой взгляд, – отживший и вечный взгляд, как парадный коcтюм отца в шкафу. Какое-то время его пытались знакомить с дочками друзей, всегда тот же джентльменский набор – университет, музыкальное образование, любовь к литературе и искусствам, нелепые юбки до колен.
     А настоящей еврейской девочкой была как раз Орна. Куда уж более еврейской, – три поколения в Израиле! Адская смесь американских сионистов, польских кибуцников и почтенных иракских банкиров. Тощая как галка, с гладкими прямыми волосами и маленькими острыми грудями, не знающими лифчика. И конечно, совершенный иврит, веселое пренебрежение традициями, собственная квартира на бульваре Ротшильда. И узкие зеленые глаза. С ума сойти!
     Впервые он увидел Орну на последнем курсе университета и понял – это его спасение, его точка опоры, единственная надежда выжить в чертовом израильском мире.
     С десяти лет быть изгоем, глупым «русским» в глаженых рубашках. Другие ребята как-то легко вписались, но его крепко держали родительские предрассудки: не болтать, не кричать, не перебивать старших. И вставать, когда входят гости. И открывать дверь женщине. И говорить только по-русски! Со всеми знакомыми говорить только по-русски!
     Они хоть задумывались, как он выглядел среди одноклассников?!
     И все время в ушах : – Москва, Москва... – три сестры вместе столько не ныли! – ... уровень культуры, спектакли, галереи, Зал Чайковского...
     Зачем же вы уехали, черт возьми, зачем увезли его из этого рая?!
    
     Конечно, Орна дразнилась, высмеивала одежду и акцент, но, если задуматься, ей тоже нелегко пришлось. Его родители со своими закидонами и нелепыми подарками, его русские приятели из университета. Она их не выносила, злилась, что много пьют, много вспоминают, слушают непонятные песни. Русский язык у нее просто отчаяние вызывал, кассеты Окуджавы в мусорный ящик выбросила. Хотя Окуджаву как раз вскоре перевели на иврит, нашлись любители.
    
     Он многое помнил из московской жизни: огромные высокие комнаты, хлопанье дверей, кипящий чайник на плите. И бесконечные разговоры на кухне, шумные ночные гости, телефонные звонки. И все время крутилась фраза: «Это не по телефону». Сами разговаривали по телефону целыми днями и сами же ее твердили!
     По воскресеньям его водили в театр или на музыкальные утренники. Нужно было надевать выходные колючие брюки, тяжелые пальто и шапку с меховыми ушами. Долго ехали на метро, поднимались и спускались по движущимся лестницам, это немного искупало скуку предстоящего концерта. Но к музыке привязался, уже в Израиле освоил гитару и ударные, в старших классах вовсю завлекал девчонок. Из театров почти ничего не помнил, кроме нелепой сказки про Синюю птицу. Зачем-то ее искали, какие-то дети бродили по сцене и разговаривали с умершими дедушкой и бабушкой. Натуральный фильм ужасов!
     И еще устраивались пикники: варили картошку в мундирах, крутые яйца, собирали в рюкзаки хлеб и яблоки. Потом долго ехали на медленном поезде, долго шли по тропинке к большой поляне, все возбужденные, нарядные. Мама покрывала голову большим красивым платком, хотя было совсем тепло. Для него тоже везли специальную шапочку, черную бархатную шапочку без козырька, но надевать ее было нельзя, пока не приходили на место. На поляне вешали огромную белую простыню с синими полосками, дружно пели красивую непонятную песню... Он быстро запомнил слова: «Кол од балевав пнима...»
     Да! Во главе всего стояла ИДЕЯ! Они боролись. Они хотели жить в своей стране, петь свой гимн и соблюдать традиции своего народа.
     Можно ли быть такими безграмотными мечтателями! Взрослые женатые люди, с высшим образованием. Ведь ничего не понимали ни про страну, ни про традиции! Близко не представляли, какая пустыня их ожидает. Горячая, жесткая и единственная Земля. Разве они могли понять? Ничего не знали, кроме перевранного текста «А-Тиквы». Даже его бархатную черную кипу пришлось выбросить, оказалось, такие носили только сефарды-ортодоксы.
    
     Нет, эта девочка ему положительно нравилась! Впрочем, почему девочка? Так, первое впечатление из-за нежного круглого подбородка. И ресницами хлопает, как его дочка Мор. А грудь совсем не детская, тяжелая, даже в пиджаке не скрыть. И какой идиот придумал для женщин «деловую одежду»? Вопросы она толковые задает, явно работает не первый год, плюс университет, плюс стаж, – значит, ей лет тридцать. Наверное, давно замужем и дети есть. В России рано детей заводят. Его мать тоже родила рано, в двадцать пять.
    
     А Орна не хотела детей. То есть, она хотела, но «потом», – после поездки в Таиланд, завершения нового проекта, путешествия по Южной Америке. Всегда находилась новая причина, он не спорил, тем более, она была на два года старше. Он долго не мог поверить в серьезность их брака, слишком часто она смеялась, называла его русским медведем, хвасталась подружкам, как некой диковинкой. Ему все казалось, что завтра ее увлечение пройдет, как прошла страсть к собиранию индийских масок или занятиям йогой. Даже после официальной регистрации и хупы, на которой его мать глупо и неуместно расплакалась, почти ничего не изменилось. Они только купили новый шкаф в спальню и переставили письменный стол подальше от телевизора, чтобы он мог работать над диссертацией. К сексу Орна относилась как к веселому спорту, бесстыдно раздевалась, легко меняла позы, могла обнимать его одной рукой и при этом в другой держать мороженое или телефонную трубку. Сначала его это смущало, потом стало казаться забавным, потом немного наскучило, конечно.
    
     Кошмар начался, когда родили две подруги, бывшие одноклассницы по гимназии «Герцлия». Орна вдруг тоже загорелась идеей материнства, бросилась по врачам, завалила дом витаминами, термометрами и графиками собственных месячных циклов. Спать с ней теперь требовалось строго по расписанию, не чаще двух раз в неделю, и обязательно в день, когда поднималась какая-то таинственная температура. Он с тоской смотрел на младенцев в колясках, на школьников, бегущих по тротуару. Невозможно было поверить, что все эти дети запросто родились у своих мамаш.
     – Слишком долго пользовались контрацептивами, – сказал врач, отводя глаза, – плюс две прерванные беременности в молодом возрасте. Но нельзя терять надежду, попробуем искуственное оплодотворение.
     Он не стал спрашивать Орну про прерванные беременности, лежачего не бьют.
    
     Пять лет. Пять лет истерики, слез, унизительных процедур и анализов. Потом в чужой стеклянной колбе чужая рука соединила их клетки. Еще восемь месяцев страха и надежд, пока из операционной не позвали посмотреть на двух недоношенных сморщенных младенцев, – сына и дочь. Он был страшно рад за Орну, за конец ее мучениям. Она назвала детей Шай и Мор, как раз вошли в моду короткие бесполые имена.
    

Докладчик оказался умопомрачительным


     Докладчик оказался умопомрачительным! Роскошный тип в светлом мешковатом костюме. Интересно, сколько нужно отдельно заплатить за такую вот мешковатость? Дорогая рубашка в тон, ворот небрежно распахнут, бесшумные легкие туфли. Точен и остроумен, вежлив и снисходителен.
    
     Я уткнулась в программку конференции. Израильтянин! Вот почему такой странный, еле уловимый акцент. И веселая кудрявая борода. Прямо-таки живой царь Соломон! Мудрый и справедливый. И еще, наверное, ласковый и страстный. И концы слов растягивет, будто поет восточную песню.
    
     Когда-то, кажется, в 89-м году, отец поехал в Израиль в гости и вернулся совершенно потрясенным.
     Во-первых, тогда только начали выпускать туристов из России, он рассказывал, как на его глазах люди встречались через годы разлуки, узнавали и не узнавали друг друга, как одна старушка упала от волнения на паспортном контроле, но два охранника с автоматами тут же подхватили ее и вынесли на руках в зал ожидания, и как немолодая полная женщина из встречающих страшно кричала «мамочка!!» и рыдала, и все пассажиры плакали и рыдали, даже папины израильские друзья, которых он тоже, кстати, не видел с 74-го года.
     Во-вторых, он не ожидал такой нарядной страны, ослепительно белой и ярко-синей, точно израильский флаг, да еще сплошь усыпанной цветами. Отец говорил, что цветы были везде – на кустах, деревьях, площадях, перекрестках, лужайках во дворе. И еще там были арбузы без косточек. И бананы росли в огромных ярко-синих пакетах, привязанных к пальмовым веткам, а сами пальмы назывались травой. Огромной травой на огромных полях, как в стране великанов. И я, конечно, жутко влюбилась в эту сказочную страну, полную белого солнца, синего моря и пронзительного безоблачного неба.
    
     – Вечно сочиняешь, – говорит Глеб, – не можешь жить по-человечески.
     Глеб воспитывает меня уже шесть лет. Правда, с перерывами на две недели в феврале, когда он уезжает кататься на горных лыжах. Считается, что мы живем вместе, хотя я никогда не чувствую себя дома в его правильной идеально убранной квартире. И там нет места для Гриши.
     – Проблема! – говорит моя мудрая, как три царя Соломона, подруга Надя. – Займи денег или продай дачу. Плюс квартира Глеба – шикарную хату можно купить! Дождешься, что его уведут, пока ты мотаешься между двумя домами.
     – Такими мужиками не бросаются, – говорит моя подруга Надя, – тем более в твоей ситуации.
     Моя ситуация – это Гришка, которого я родила на втором курсе университета, почти 11 лет назад. Ужас, как бежит время!
    
     Гришин папа, красивый тоненький мальчик по имени Тимур Гусейнов, случайно попал к нам в группу. Они бежали из Еревана, как раз после разборок в Нагорном Карабахе, – в Питере оказались их дальние родственники. Родители Тимура так и не привыкли к чужой земле, тоскливо бродили по нашим скудным базарам, тушили на медленном огне баклажаны и перцы, тосковали по солнцу. И язык у них был совсем иной, – гортанный, резкий. Тимур тоже скучал, мало разговаривал и легко обижался, сжимая красивые тонкие губы. Он казался юным восточным князем среди наших курносых горластых мальчишек. Говорят, мы неплохо смотрелись вместе, не зря евреев и мусульман считают двоюродными братьями.
     Он никогда не объяснялся мне в любви, но обнимал так страстно и мучительно, еле сдерживая дрожащие руки, прятал лицо в моих спутанных волосах, отчаянно целовал плечи, коленки, пальцы... Я сама привела его к нам домой, когда мама уехала на дачу, я ведь была старше, потому что в первый год после школы провалилась на филфак. Хотя мой опыт тоже оставлял желать лучшего – пустые школьные влюбленности и обиды, поцелуи на дискотеке...
     Конечно, можно было подумать вовремя, все-таки не глухие 50-е годы, когда вместо секса предлагали политинформации, аборты запрещали, а презервативов не продавали вовсе. Мы жили в цивилизованном мире, по нашему телевизору вовсю крутили рекламу кондомов, – мама только успевала вздрагивать и переключать. Я просто не решилась их купить, глупейшим образом побоялась спросить в аптеке.
    
     – Хорошо, – сказал Тимур Гусейнов бесцветным голосом, – я женюсь, если ты этого хочешь. Хотя мужчина не должен жениться на своей первой женщине.
     – Почему?
     – Не знаю. Так говорит отец. Он говорит, что я глупый мальчишка, ничего не понимаю в жизни и не нашел еще свою женщину. И что я – голодранец, а не кормилец семьи.
     – Я совсем не хочу, чтобы ты на мне женился, – сказала я искренне.
     – Правда? – обрадовался Тимур, – я так тебе благодарен!
    
     Гришка родился через три месяца после их отъезда – дядя Тимура давно приглашал брата с семьей перебраться к себе, в Азербайджан.
    
     В принципе, ничего плохого не случилось. Конечно, отец Тимура был прав. Пусть мальчик еще поживет, побродит по свету, станет мужчиной и кормильцем. Не знаю, смогла бы я вписаться в их далекую гортанную семью. Зато у меня остался чудесный сын, тоненький и стройный молчун, похожий на юного восточного князя. Только вот не знаю, на еврейского или мусульманского.
    
     В конце доклада я, конечно, полезла с вопросами. Наверное, из чистого хулиганства. А может, чтобы внутренне оправдаться за собственную рассеянность и посторонние мысли.
     Израильтянин отвечал приветливо и очень точно. И смотрел прямо в глаза, как будто проверял, все ли понятно. Акцент почти исчез, но иногда он терял слова и тогда поспешно переходил на английский, улыбаясь и разводя руками. И приветливо улыбался, когда подсказывали из зала.
     Нет, на царя он не тянул, – слишком добрый. И усталый. Вдруг стало заметно, какое у него утомленное лицо. Будто Иаков, который уже отработал семь лет, но еще не получил Рахели.
     Пусть он в меня влюбится, – решила я, – пусть он в меня влюбится на одну неделю. Или на один день. Но до потери сознания! Чтобы забыл все дела и всех своих женщин. Чтобы с ума сходил от моих волос, рук, взгляда. И слушал мою болтовню, и смеялся радостно, и сам рассказывал что-то удивительное и ласковое.
     Мы встретимся на старом московском бульваре и пойдем по засыпанной снегом дорожке вдоль замерзших прудов...
     Нет! Зачем Москва? Пусть мы уедем в другой город, чудесный старинный город, чужой, но немного знакомый по историям и детским книжкам. Рим? Париж? Ах, нет! Великие города требуют слишком много внимания. И много денег. Что я скажу маме и Глебу?
     Может быть, встретиться в Израиле? Например, я позвоню папиной давней подруге Инне, попрошу у нее остановиться? Он встретит меня рано утром на старой каменной площади за рынком, наверняка ведь в Иерусалиме есть рынок. И мы побредем среди бесцветных от времени каменных дворов, будем заглядывать в древние колодцы, взбираться по узким лестницам на заросшие виноградом крыши... Нет! Инну я видела раз в жизни, неудобно – здрасьте, я ваша тетя! И потом у этого замечательного израильтянина там, наверняка, своя жизнь, свои заботы. И свои друзья, чтобы с ними гулять по Иерусалиму.
     Знаю! Мы встретимся на конференции! Пусть будет настоящая международная конференция. И какая-нибудь нейтральная заграница, например, Германия. Мы приедем в старинный уютный университетский городок, Гейдельберг или Геттинген, где мостовые вымощены булыжником, герань свисает с широких подоконников и в полдень на старой площади бьют огромные резные часы. Под такими часами Иаков станет ждать меня, нетерпеливо и радостно поглядывая на башню, а я нарочно немного опоздаю и буду любоваться из-за угла этим нетерпением и этой радостью.
     Нет! Лучше мы встретимся в Голландии, я так много читала про эту страну –
     О тихий Амстердам,
     С певучим перезвоном
     Старинных колоколен!
     Зачем я здесь, не там,
     Зачем уйти не волен...

    
     И будет сероватый дрожащий воздух, и холодная вода вдоль мостовых. И мы будем долго медленно брести, обнявшись, под большим зонтом, и люди станут махать нам с проплывающих кораблей.
    
     К твоим, как бы затонам,
     Загрезившим каналам,
     С безжизненным их лоном,
     С закатом запоздалым..

    
     А если набредем на улицу Анны Франк, то молча постоим, не рассуждая и никому ничего не доказывая. Подумать, она была бы сейчас совсем пожилой женщиной, лет на 10 старше моей мамы.
    
     – Меня поражает твоя национальная некорректность, – ворчит Глеб, – только и слышно «Холокост, погромы, черта оседлости». Вспомни историю, – у всех были свои несчастья, в Поволжье – голод, в Армении – резня. Полукровка, даже языка не знаешь, а грузишь на себя всю скорбь еврейского народа.
     – У меня генетическая память.
     – У тебя генетическая фигура, – смеется Глеб и хлопает меня по бедру. – Тут вас Бог выделил, нечего сказать!
     – Когда долго идешь по пустыне, высокий рост не нужен, – говорю я, – а круглые бедра как раз очень важны – легче нести ребенка. И грудь. Не будешь же младенца манной кормить!
     – Высоконаучное объяснение собственных недостатков, – фыркает Глеб.
     – Зато при широких бедрах талия тонкая! И живот остается плоским, как у нерожавшей женщины, вот посмотри.
     – Могла бы быть нерожавшей, если бы не твоя вечная безответственность, – Глеб не спеша поворачивает меня к себе, проводит жесткой рукой по животу – сверху вниз... Руки у него красивые, и сам он красивый и спокойный. И аккуратный, и организованный. Конечно, такими мужиками не бросаются. Даже непонятно, почему он терпит мое разгильдяйство и генетические пороки. И чего я все сбегаю в свой старый дом? И все крутится в голове одна стихотворная строчка. Старая, абсолютно заезженная строчка – «без слез, без жизни, без любви».
    
     ***
    
     А Иакову, наверное, нравятся загадочные и покорные восточные женщины! С широкими бедрами и высокой грудью. С гривой волос и маленькими крепкими ступнями, чтобы легко идти по горячему песку. И с горячим запахом мирры, купленной на последние гроши. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя!»
     Та-ак, меня уже в Песнь Песней занесло, кажется, мы были в Амстердаме.
     Хорошо, обойдемся без мирры! Пусть будет Амстердам, или Геттинген, или Прага. Главное, можно будет ничего не объяснять и не оправдываться. Просто бродить вдоль сонных каналов, глазеть на остроконечные крыши, резные ставни, охапки тюльпанов в мокром блестящем ведре. И он будет крепко держать меня за руку, и дышать на замерзшие пальцы, и целовать в холодные щеки на глазах у всех прохожих.
     И он, конечно, поймет, почему я все ищу еврейский квартал и все вспоминаю, как совсем недавно, каких-то 70 лет назад, на этой сказочной улице жил худенький мальчик, похожий на восточного князя. Он играл в шахматы и рисовал картинки, а его мать, покорная женщина с генетической фигурой и генетической тоской в глазах, молилась кому-то и надеялась на что-то.
     Мы все молимся и надеемся, не правда ли, мой дорогой?
    

Программа была стандартная


     Программа была стандартная, – несколько докладов, перерывы на кофе, поздний обед в ресторане. Честно говоря, он здорово устал, пора перестать летать ночными рейсами. Хорошо, что отель оказался недалеко, – успел пару часов поспать. И ноутбук оставил в номере, – можно заскочить перед обедом и отправить почту. Один раз уже украли в Киеве всю сумку вместе с компьютером.
     Русские прилично научились за последние годы, обстановка на конгрессе вполне международная, – выставочные стенды, красивые длинные девицы, разносящие коктейли, грамотные переводчики. Хотя все у них получается немного смешно и подчеркнуто, как у человека, впервые надевшего смокинг. И еще это вечное швыряние деньгами, непонятные амбиции, страсть к ненужным спорам.
     Его родители тоже любили спорить и критиковать. Все подряд критиковать – язык, климат, политику. Можно было подумать, они уехали из страны со сказочной природой и великой демократией, а не из этой серой и холодной провинции.
     В перерыве он сразу натолкнулся на кругленькую бизнес-леди, – стояла посреди коридора и глазела по сторонам, как первоклассница. Сейчас на него посмотрит! Точно, смотрит и даже улыбается, вот паршивка! Что в нем такого смешного, спрашивается? Придется подойти. Почему бы и нет, – занятная девчонка, можно поболтать пару минут.
    
     Было смешно, что она так растерялась. А еще вопросы задавала, тоже боец!
     – Вы хорошо знаете материал, приятно было слышать. Здравствуйте!
     – Здравствуйте!
     Так вежливо отвечает, бо-ольшая скромница.
     – Не подумайте, что просто так хвалю, я старый лектор! Приятно, когда слушатель понимает и участвует. Легче работать.
     – Это у меня просто хорошая обучаемость. Вечная отличница, с детства. Ой, только не подумайте, что я хвастаюсь, само получилось, – биологический факт и никаких личных заслуг!
     – Почему биологический?
     – Потому что генетика – раздел биологии. Понимаете, мой папа обожал учиться и передал мне эту особенность. С генами.
     Ага, начала кокетничать, о чем ни говори, – женщина есть женщина!
     – Что ж, не такой плохой факт. Хоть и биологический. А чем папа сейчас занимается?
     – Сейчас? Сейчас ничем. Он умер. Десять лет назад. Извините.
     Вот так тебе! Глупая израильская привычка лезть с вопросами.
     – Это я должен извиниться, затронул больную тему.
     – Но ведь я вас спровоцировала. Правда, нечаянно.
     Да уж, поговорили. Нет бы отдохнуть в перерыве. Жаль, неудобно сразу попрощаться и отойти.
     – Вы живете в России?
     Опять вопрос, причем совершенно идиотский! Как будто по ней не видно, где она живет.
     – Да, в Питере. Это у меня командировка. На два дня. А у вас?
     – И у меня на два. Из Израиля.
     И зачем тыкать на свою карточку? В программе же указано. Во всем мире карточки на металлической прищепке, а у них на шелковой ленточке. Оригиналы! Смешно, что у нее карточка висит почти на животе из-за длинной ленточки. Совсем коротышка! Невольно прочел: «Розенфельд И.Г.»
     – Знаете, очень забавная вещь, мы с вами – однофамильцы!
     – Но ведь вы – доктор Розен? В программе написано Яков Розен. О! Почти Иаков!!
     – Да, Яков и Иаков – одного происхождения, кто как произносит. А фамилию изменил для краткости, уже в университете. Мой отец даже обижался. Просто в Израиле приняты короткие имена и фамилии, можно сказать, мода такая. Но в прошлом я – Розенфельд, так что – самые настоящие однофамильцы.
     – Вот здорово! Умереть и не встать! Может, мы даже родственники? И когда-то у нас был общий прадед? Мрачный и красивый мудрец с длинной бородой! И у него была целая куча красивых послушных детей, так много детей, что он только по субботам вспоминал их имена, когда собирал на праздничную молитву... Нет! Скорее моя прабабушка была влюблена в вашего прадеда и родила от него незаконного сына. Так даже интереснее!
     – Вы думаете, незаконный сын интереснее?
     – О! Нет, конечно! Это я случайно придумала, не слушайте! Меня иногда заносит. А зачем вы сократили фамилию, вы такой модник?
     – Ужасный!
     – А я нет. Даже стыдно рассказывать. Люблю длинные платья, клетчатые юбки, шали. Но приходится носить эту униформу. Родилась под знаком Весов, – а никакого равновесия!
     – Я тоже под знаком Весов. И тоже плоховато с равновесием. Но если мы сейчас не вернемся в зал, то равновесие рухнет окончательно, – уже двери закрывают.
     – Да. Как жаль!
     – Всего пару часов осталось. А потом обед. Вы собираетесь идти на обед?
     – Конечно! Обожаю обеды! Особенно, когда мне их подают, и потом не нужно мыть посуду.
     – Тогда занимайте мне место. Я должен вернуться в отель на полчасика, а потом приеду. Идет?
    

Я мчалась к метро


     Я мчалась к метро, беспрерывно влетая в лужи. Безмозглая болтунья! Выскочка! Балаболка! Неужели нельзя научиться слушать других людей! И думать, а не лепить всякую чушь. Незаконный сын интереснее! Жуть! Глеб все-таки во многом прав.
     И зачем я полезла с отцом и его смертью? Очень умно навязывать свои огорчения незнакомому человеку. Еще бы на кладбище пригласила!
     Да, отец прекрасно учился, что из того? Он даже сумел поступить в МГУ на мехмат, хотя никто не верил, что туда примут еврейского мальчика. Но потом оказалось, что в 1963 году еще принимали, был такой короткий период. И таких мальчиков, блистательных востроносых умников и хвастунов, в его группе было полно, человек шесть или восемь. Они все потом уехали, стали профессорами или преуспевающими бизнесменами и богатыми людьми. Кроме моего отца.
     С ними еще училась одна девчонка по имени Инна Лифшиц, та самая, из Израиля. Мама ей не звонила, но кто-то сообщил из бывших однокурсников. Однокурсников на кладбище было много, совсем не старые бодрые люди, даже не седые. И еще было очень много студентов и аспирантов, все страшно растерянные, некоторые плакали, но никто не ревел так, как эта чужая незнакомая женщина с длинным опухшим носом. Потом она сидела на нашей кухне, беспрерывно сморкаясь, и рассказывала про отца. Весь вечер рассказывала про отца, хотя мама страшно устала и хотела лечь.
     Инна влюбилась на первом курсе, потому что отец был самым умным. И самым добрым. И самым талантливым. И самым веселым. И самым красивым. И все три девчонки из их группы в него влюбились, несмотря на его рост. И все три потом вышли замуж не за него, а за других однокурсников.
     «Представляете, – сказала она, – на мехмате было так мало девчонок, что за каждой ухаживали по пять человек, и даже на меня нашлись желающие! С моим носом и фигурой!».
     Но отца с первого курса заколдовала какая-то «ведьма» с филфака. Там было полно девчонок, и даже ходила шутка: на филфаке что ни плюнь – то девочка, а на мехмате что ни девочка – то плюнь. И эта ведьма совершенно измотала ему душу, – то уходила, то возвращалась, то опять исчезала на целый месяц. Потом она вдруг вышла замуж за общего приятеля, рассорила всех, родила сына, но и с приятелем прожила недолго и опять вернулась со слезами и клятвами, сломав папин хрупкий начинающийся роман с Инной. Понятно, что клятвы не помогли, вскоре она начала встречаться с другим общим другом, родила еще одного сына, уехала в Израиль, потом в Канаду. Разве она могла понять и оценить, кто ей так дешево достался!
     Отец уже на третьем курсе сделал блестящую работу, равную готовой диссертации, потом еще целый ряд работ, потом доказал какую-то теорему, совершенно недоказуемую, как сказала Инна. Он шел первым номером в аспирантуру, но тут грянула Шестидневная война в Израиле, иллюзия свободы закончилась, ему отказали в последний момент. Тогда он стал работать над диссертацией сам, в одиночку, а для заработка читал лекции по новым языкам в программировании. Через два года диссертацию принял докторский совет, ни у кого не поднялась рука завалить, хотя уже начались массовые отъезды евреев в Израиль. Параллельно отец продолжал преподавать, возникла целая очередь из институтов усовершенствования в разных городов. Ни до ни после не знали такого блестящего лектора. По крайней мере, так рассказала Инна.
     Дальше я знала и сама, потому что на одной из лекций в Питере, в большом НИИ, отец познакомился с мамой и через неделю переехал к ней жить. Они все так женились, – сказала Инна, опьяневшая от горя и выпитой на поминках водки, – все талантливые еврейские мальчики любили жениться на больших русских женщинах, мирных и послушных русских женщинах без капризов и претензий. И без полета. Потому что летать они могли сами, понимаешь?
     Я старалась не смотреть на маму, которая была выше отца на три сантиметра и старше на два года. И работала рядовым инженером в никому не нужном НИИ, пока их отдел не разогнали с началом перестройки. Она так и не научилась водить машину, не знала английского, хотя их вроде учили и в школе и в институте, и больше на работу не устроилась. Да это и не было нужно, – отец прекрасно справлялся за всех. Он всегда со всем справлялся, сам чинил утюг и водопроводный кран, мастерил книжные полки, жарил мясо по-французски, разжигал костер под дождем. Он даже успел отключить газ на даче до того, как потерял сознание. Почему именно он? Кровоизлияние в мозг в пятьдесят лет! Никогда не болел, никогда не мерял давление.
     Только после его смерти я оценила навсегда утраченную беззаботность и защищенность. Но мы с мамой продержались, несмотря на рождение Гришки. Правда, два года пришлось убирать чужие квартиры, зато с четвертого курса меня взяли работать программистом, даже не пришлось переходить на вечерний. И Гришке не пришлось давиться манной кашей в районном детсаду, – неработающая бабушка великое везенье!
    
     Одна лужа оказалась слишком глубокой, вода наполнила туфель. Плевать! Я ведь и так мчалась переодеваться. Вдруг Иаков предложит погулять после обеда. А я ста метров не пройду в этих утконосых чудищах на шпильках.
    
     Да! Он предложит погулять, мы пойдем по вечерней Москве, и он станет смотреть на меня все более пристально и восторженно, и смеяться невпопад, и подавать руку, чтобы я не оступилась и не промочила ног. Жаль, что нет больше пелерин и шляпок, я бы прятала глаза под вуалью и загадочно молчала.
     Кых! Молчала! Ври да не завирайся.
     Но ведь он на самом деле подошел ко мне и на самом деле предложил встретиться на обеде! Это вам не шляпка, никаких фантазий! Тут и Геттинген не кажется таким невозможным.
    
     Пусть-пусть-пусть так будет!! Пусть он пригласит меня поехать на конгресс. На одну неделю! Нет, хотя бы на один день. Из всей жизни. Разве это так много?
     Я все отработаю, я буду больше помогать маме, я куплю Гришке новые коньки, я стану слушаться Глеба и подругу Надю...
     Интересно, если очень захотеть, можно передать чувства на расстоянии? Иаков, миленький, голубчик, ну что тебе стоит?!
    
     В отеле у меня лежали замечательные ботинки на шнуровке, высокие и легкие. Ноги в них казались изящными, как на старинных фотографиях. И можно было часами бродить в любую погоду, а не ковылять и мучиться, как русалочка из Андерсена.
     Я влетела в номер, быстро натянула сухие колготки, потом ботинки... Нет, с костюмом смотрится глупо, ноги кажутся короткими, брюки почти на земле... Да он сбежит при первой возможности, никакой вуали не понадобится! Положение становилось безвыходным. Хотя, честно говоря, после прабабушки и незаконного сына терять особенно нечего. И я вытащила юбку.
     Я купила ее в прошлом году в добротном английском магазине «Макс и Спенсер». Вообще-то я искала брюки для работы, обычные строгие брюки. Они висели на всех стендах, всех цветов и размеров, – только выбирай. Но по-видимому, мне досталась не совсем английская фигура, потому что самые разные модели одинаково болтались на поясе и беспардонно обтягивали попу и ноги. Наконец, чтобы отдохнуть от вежливых ухмылок продавщиц, я попросила принести юбку. Да, вот эту длинную юбку в темную зеленую клетку! Именно эту. Я вернула девицам охапку брюк, натянула юбку... И поняла, для чего Бог создал бедра. И талию. И Женщину.
     Длинные нахальные продавщицы вдруг перестали улыбаться и наперебой заспешили с блузками и свитерами. Все подходило, абсолютно все! Я выбрала глухой черный свитер, который не давил в груди, а плечи делал тонкими и хрупкими. И черные колготки. И зеленые малахитовые бусы. И ботинки на шнуровке. И все уложилось в одну премию за прошедший год! Как хорошо, что пришлось работать в выходные.
     Весь вечер я летала по дому, покачивая немыслимо стройными бедрами, точеная шея пряталась в мягком высоком воротнике, и хотелось протянуть руку для поцелуя...
     Мастерица виноватых взоров,
     Маленьких держательница плеч...

    
     А потом вернулся с работы Глеб и сказал, что нормальные люди давно не носят таких допотопных одежд, что даже с моей фигурой лучше надеть брюки, потому что в этом наряде я вообще похожа на маму Ленина в тот день, когда казнили Сашу.
    
     Боже! Конечно, я опаздывала! Даже если бежать всю дорогу, и по эскалатору, и по переходу, – еле-еле успеваю к началу. И еще занять место!
     Я нырнула в юбку и черный свитер (тут же выпала заколка и рассыпались волосы), мазнула глаза зеленым карандашом (кажется, левый получился больше). Да, вуали явно не хватало. А еще лучше – паранджи! Глеб прав тысячу раз, – никакой самый прекрасный чужеземец не поможет такой разгильдяйке.
     Но к началу все же успела! И даже нашла два места напротив входа, чтобы Иаков меня сразу заметил. И успела перекрасить правый глаз.
     Потом подали салаты и бульон с пирожками всех видов. (Интересно, какие ему больше нравятся? Если у нас все-таки общий прадед, то – с капустой!) Потом убрали закуски и суповые тарелки, потом убрали тарелки для вторых блюд, которых я как-то не заметила. Потом стали подавать кофе с маленькими круглыми пирожными..
     Он не пришел. Ясный пень, он вовсе не пришел.
     Геттинген тихо таял в сумерках, идти никуда не хотелось, да и зачем? Музеи закрыты, кино надоело, до поезда еще уйма времени. Интересно, что сделала Золушка с тыквой, в которую обратно превратилась карета?
    

В такой идиотской ситуации


     Нет, в такой идиотской ситуации он себя давно не помнил. Машины просто стояли сплошным рядом, даже не пытаясь сдвинуться. Над бульваром парил удушливый запах перегоревшего топлива. Наверное, следовало расплатиться и пойти пешком, но не было сил после бессонной ночи. И слишком далеко, все равно бы не успел.
     Уже давно подташнивало и сосало в желудке, напоминала о себе язва, так и не долеченная. Постоянные переезды, перемена времени, еда в самолете. Конечно, их квартира стала маловата с рождением детей, но стоило ли влезать в такой дорогой район, брать двойную ссуду? Давно мог найти работу в университете, перестать мотаться.
     Главное, он точно не успевает на обед. Может, плюнуть и вернуться в отель? Но как развернешься в этом потоке?
     Наконец, черепашья процессия сдвинулась, его водитель резко повернул влево, потом еще раз свернул в какой-то переулок и, протиснувшись между тремя рядами стоявших мерседесов и джипов, подкатил к нужному дому. Так и есть, черт побери! Вестибюль был безнадежно пуст, в банкетном зале гасили свет. Остался и без сна, и без обеда, – чертова невезуха, чертова Россия! Ладно, по крайней мере нужно зайти и спросить, где тут ближайший ресторан.
    
     Сначала он увидел платье. Что-то клетчатое и жутко древнее, кажется, еще бабушка такое носила. Нет, все-таки мать. Она так одевалась, когда ждала гостей. Гостей приглашали часто, в доме сказочно пахло свежим тестом, постоянно звонил телефон, отец говорил праздничным громким голосом. Тысячу лет не вспоминал!
     Самыми вкусными были пирожки с капустой. Интересно, почему их не готовят в Израиле – капусты хватает, кашрут не нарушен? Просто живот свело от голода, вот глупость!
     Ну, да, это была она! И.Г. Розенфельд. Невольно улыбнулся, вспомнив ленточку на животе. Надо признаться, клетчатый маскарад ей жутко шел, не то, что брючный костюм. Вдруг захотелось провести рукой по круглому бедру, обнять мягкие послушные плечи.
    
     – Боже мой! Обед давно закончился! Вы перепутали время?
     – Я перепутал страну. Забыл, что здесь бывают такие пробки.
     – И ничего не успели поесть?
     – Абсолютно! Голоден и несчастен, как слон в зоопарке. А вы тоже опоздали?
     – Нет! Вернее, я опоздала, но совсем немножко. Было очень вкусно, так жаль, что вам не досталось. А я уже решила, что вы не придете. Случайно задержалась здесь, идти особенно некуда, поезд только вечером... Знаете, только не смейтесь, я спрятала один пирожок в сумку. Никто не заметил, честное слово!
    
     Нет, она была прелесть! Ужасная чудачка, конечно, и наивна до невозможности – «случайно задержалась»! Но все-таки очень мила и забавна. И пирожок оказался очень кстати, притихла сосущая боль под ребрами. Правда, было совершенно непонятно, как вести себя дальше, – приглашать в ресторан сразу после обеда глупо, распрощаться и уйти неудобно. Кажется, она специально его ждала. Хотя зачем он ей сдался, если подумать? Конференция закончилась, на искательницу приключений она мало походила...
     Что за ерунда лезет в голову! Ждала – не ждала, какая разница. Нужно решить с обедом и завалиться спать.
     У них дома вопрос еды решался очень просто, – йогурты, хлопья, шницели из морозилки. Домашние супы и котлеты остались в далеком прошлом, Орна не очень любила готовить, в крайнем случае, запекала в духовке курицу. А он чисто по-советски продолжал считать приготовление еды женским делом. В выходной заказывали пиццу или выбирались в ресторан. В молодости ему все это очень нравилось, но последнее время устал от готовых салатов, болел желудок по утрам, все время хотелось мягкого и теплого, какой-нибудь манной каши с маслом и вареньем.
     Да-а, сейчас опять тащиться куда-то, сидеть одному среди чужих людей. Ха, сидеть! Еще нужно добраться. От одной мысли о новой поездке в такси начало тошнить.
    
     – Как жаль, что в вашу сумочку нельзя было спрятать еще пяток таких пирожков. И пару стаканов чаю. Избавили бы бедного лектора от всех страданий. Как вы думаете, здешние пробки временное состояние или это навсегда?
     – Не навсегда, но еще пару часов продержатся. Знаете ... если вы действительно хотите чаю с пирогом... давайте я приглашу вас в гости? Тут близко, вы не думайте, можно вообще пешком дойти! Или одну остановку на метро, не о чем говорить!
    
     Нет, все-таки она была большой чудачкой! Привела его в скромную комнату в отеле, как в настоящие гости, и тут же стала суетиться, заваривать чай, даже вручила полотенце и послала мыть руки. И вещи у нее были смешные и забавные, – мягкие детские тапки с бантиками, пушистый халат, который она торопливо спрятала в ванной, как какую-нибудь неприличную деталь, маленький чемоданчик, похожий на докторский саквояж. В чемоданчике вместо косметики или белья оказался круглый толстый яблочный пирог.
    
     – У нас на даче какой-то безумный урожай яблок. Всего три яблони, а весь чердак завалили. Пришлось сварить гору повидла. И все время печь пироги, представляете, какой ужас!
     – Правда? Вы молодец. Я всю жизнь не могу видеть, как выбрасывают фрукты. Израильтяне смеются, но я ведь в России родился.
     – Нет, дело не только в яблоках... Я обожаю пироги! Могу одна съесть целый противень. Ужас, просто ужас!
     – Пироги? Блеск! Я тоже обожаю. Удивительное совпадение вкусов, – кажется, вы правы насчет прабабушки. Но что здесь ужасного?
     – А фигура?! Знаете, как скучно, если не влезаешь в любимую юбку. Правда, говорят, если есть потихоньку, когда никто не видит, то калории не засчитываются! А если ешь из чужой тарелки, то калории вообще идут хозяину тарелки, вот!
     – Согласен! Простое и строго математическое утверждение! Благородно готов стать хозяином тарелки. Кстати, что такое повидло? Это варенье? Сто лет не видел, как варят варенье! У нас покупают готовое. И яблочный пирог – готовый, называется штрудель. Подают горячим, сверху мороженое. Очень классно!
     – А у нас называют шарлотка. Без мороженого, но тоже вкусно получается.
    
     Да, пирог был вкусным. Забыто вкусным, – какое-то другое тесто, пухлое и сладкое даже без начинки. Хотелось дремать и смотреть на маленькие ловкие руки. Она была ужасно уютной, эта специалистка в системном анализе, и все было уютным и теплым – чашки с цветочками, маленькое вышитое полотенце, терпкий прекрасно заваренный чай.
    
     – Да, чай я хорошо завариваю. Специально научилась, все-таки выход!
     – Выход?
     – Ага. Потому что у меня кофе убегает. Говорят, все люди делятся на тех, у кого никогда не убегает кофе и у которых всегда. Сколько ни стараюсь, стою смирно у самой плиты, глаз не отрываю... Но в самую последнюю минуту всегда что-то случается, – то погоду начнут передавать, то телефон зазвонит. Один человек говорит, что я раззява и разгильдяйка.
     – Он что, всерьез так говорит?
     – Конечно. Еще как всерьез! Особенно после того, как я потеряла кошелек с целой зарплатой. Три дня отчитывал без перерыва на обед. Но он надеется меня перевоспитать. Думает, что если долго ругать, то, возможно, я стану собранной и внимательной.
     – И ругает?
     – Жутко! Как будто я – предатель Родины. Или молчит. Осуждающе. Иногда целый день не разговаривает. В каком-то смысле он прав, разгильдяйство раздражает. И денег было очень жалко. Только я совершенно не переношу ссор и начинаю плакать. Глупо, правда?
     – Знаете, по-моему, этот ваш «один человек» ничего не понимает ни в жизни, ни в женщинах!
     – Вы так думаете? Честное слово? Какое счастье, что на дорогах бывают пробки!
    
     Хотелось так сидеть, и слушать ее болтовню, и никуда не спешить. Смешно признаться, но она ему нравилась, все больше нравилась, особенно если снять эти клетчатые наряды. Вдруг ясно представил круглые бедра, высокую грудь, спутанные кудри по плечам. Этакая повзрослевшая Суламифь. Нет, слишком грустна и растеряна для Суламифи. Скорее, Рахель. Да, конечно, Рахель! Младшая любимая жена, навсегда обиженная глупостью одного и жадностью другого.
     Интересно, кто этот «один человек»? Наверняка не муж, про мужа так не говорят. Но и на свободную женщину она не похожа. Слишком домашняя, явно привыкла заниматься не только собой.
     Совершенно непонятно, что было делать дальше. Глупо тянуть, сама пригласила, в конце концов! Но почему-то никак не решался обнять или даже взять за руку. Как бы между прочим пересел на кровать, вытянул уставшие ноги. Кровать тоже была смешной, – короткой, как будто специально для нее приготовили, никогда не видел таких в отелях.
     За окном быстро темнело, показалось, что ему все снится, и эта комната, и маленькая теплая женщина за столом, и запах яблок от подушки...
    
     Сначала почувствовал затекшую руку и плечо, часы врезались в запястье. Чего это он лег в часах? Потянул на себя подушку, рука запуталась в шелковистой ткани...
     И вдруг все вспомнил! Вот идиотизм! Глупейшим образом уснул на чужой кровати, слова доброго не сказал. Придется извиняться и горько жаловаться на усталость.
     Но комната была пуста, совершенно по-нежилому пуста. Исчезли тапочки, полотенце, круглый чемоданчик. Только кусок пирога, аккуратно прикрытый салфеткой, лежал на столе. Да еще ткань под подушкой оказалась ночной рубашкой. Длинной рубашкой с какими-то цветочками и пуговками. Ну, да. Не хотела его будить, поэтому и не забрала. Хорош, нечего сказать!
     На пирог опиралась открытка, вид на реку, дворец, фонтаны. Он поспешно перевернул, так и есть!
     «Дорогой докладчик! Мой поезд уходит в полночь, нужно торопиться, извините. Отель оплачен до утра. Отдыхайте и не волнуйтесь. До свидания.»
    

Ничего удивительного, сама виновата


     Ничего удивительного, сама виновата! С такой клушей иначе и обращаться нельзя, кроме как наплевать и уснуть. Хотя почему наплевать? Человек устал, ночью летел, потом в пробке два часа маялся.
     И зачем все время болтала, какая глупость! Ничего не успела спросить ни про Израиль, ни про его впечатление от России.
     Если бы было больше времени... Он бы проснулся, немного смущенный и виноватый, и стал целовать мне руки и извиняться. А я бы сделала вид, что сержусь, хотя разве можно на него, Иакова, сердиться!
    
     А потом я повела бы его гулять по вечерней Москве, так здорово смотрятся подсвеченные окна на бульваре, раньше этого не было. И он бы сказал, что просто обязан проводить меня на вокзал, женщина не должна ездить одна по ночам. И мы бы вместе ждали поезда, и вместе зашли в купе, и он бы все не уходил и не уходил, пока проводник не постучал в дверь... Да, конечно! А потом он будет стоять на перроне, махать платочком и утирать слезы!
     Какая тоска! Зачем он вообще вернулся в ресторан, остался бы в своем отеле. Нет! Так еще обиднее. И что мне, пирога жалко?
     Отдохнет, отоспится, вернется домой в Израиль и будет вспоминать. Да! Будет вспоминать и жалеть, что так быстро меня потерял.
    
     В купе сидели две толстые сонные тетеньки, длинный парень завалился на верхнюю полку и шумно принялся укладываться, не дожидаясь отправления. Его мятые потные кроссовки стояли прямо напротив моей подушки. Еще полчаса дожидаться. Какая ужасная-ужасная тоска.
     Вдруг показалось, что нужно срочно выйти. Даже не знаю, почему так мучительно заспешила. Ладно, хоть постою на перроне, подышу воздухом, а не душным запахом чужих вещей.
     Израильтянин медленно шел вдоль вагона, всматриваясь в окна. Да, именно он, мой придуманный Иаков, ошибиться невозможно! Ни у кого больше не было такой легкой назависимой походки. И никаких вещей, кроме темной кожаной сумки через плечо.
    
     – Родственница! – радостно закричал он. – Куда вы сбежали так быстро?! И забыли одну важную вещь! Очень красивую, я внимательно рассмотрел.
     Он вытащил из сумки сверток и гордо им помахал. Моя ночная рубашка! Ужас. Хорошо хоть не лифчик или тампоны какие-нибудь!
     – Вы из-за этого сюда примчались ночью?
     – Конечно! Было бы по-свински вам не вернуть, особенно после такого пирога!
    
     Он подошел совсем близко и взял меня за руку. И поцеловал мою руку!!!
     – Глупо получилось, не сердитесь, ладно? Ужасно устал.
    
     Конечно, нормальная женщина в таких случаях снисходительно улыбается, а не мычит, как телка.
     – Н-н-нет, что вы! Я совершенно не сержусь. Я так ужасно рада!
     – Опять ужасно? Что вам все ужасы мерещатся! Давайте прекрасно радоваться, а?
     – Да, давайте прекрасно! Так гораздо лучше. Какой вы молодец, что меня нашли! Я ужасно жалела, что мы не простились.
     – Ага, все-таки ужасно? А почему мы вообще должны прощаться? Не так часто встречаешь родственника, это нужно беречь. Вы бываете на конгрессах? Хотя что я спрашиваю, мы же там встретились! В октябре планируется похожий конгресс в Геттингене. Приезжайте, а?
     – В Ге... в Геттингене? Честное слово?
     – Конечно, честное! Я крайне честный человек. Вот ручка, быстро пишите свой мэйл, я вам отправлю приглашение. Идет?
    
     – В Германию на конференцию? – говорит мама, – это замечательно! Папа бы тобой гордился! Обязательно погуляй по старому городу, съезди в университет, должно быть очень интересно! Кстати, там хорошая обувь, может, подберешь что-нибудь на мою косточку?
     – А детей туда не берут? – спрашивает Гришка, – тогда привези мне что-нибудь, ладно? И обязательно сходи в зоопарк.
     – Во всей фирме не нашлось ни одного толкового мужика? – усмехается Глеб, – ты у них – главный представитель? Проследи, чтобы оплатили билет! Хотя ты его все равно потеряешь.
     – Знаешь, Розенфельд, – вздыхает мой босс, – смысла в твоей поездке я совершенно не вижу. Региональная встреча, новой информации никакой, работать с ними вряд ли придется. Хочешь прогуляться в Европу, так и скажи! Ладно, не умирай. Учитывая твои заслуги, оплачу два дня и участие. Но дорога и отель за твой счет!
     – Я не верю в чудеса, – ворчит подруга Надя, – особенно, если в них участвуют мужчины. Готовься к разочарованиям. Хотя ты такая чудачка, что может и повезти. Езжай, сколько той жизни!
    
     Дальше все понеслось как в отлаженном спектакле, где актеры играют «на героиню». Глеб уехал в командировку в Барнаул, причем почти на две недели, Гришка записался в новый шахматный кружок и исчез из поля зрения, мама подарила триста долларов «на отдых», подруга Надя достала билет на нужный день и нужный рейс.
     Было совершенно непонятно, что брать из одежды. С одной стороны – деловая конференция, с другой – прогулка по городу, да еще в октябре, могут начаться дожди. Я помчалась по магазинам, хотелось все новое и необыкновенное, – белье, колготки, сумку, плащ. Ничего, потом отработаю сверхурочными! Во французской косметике нашла чудесный лак для ногтей, – спокойный и нарядный одновременно, с ним пальцы на руках и ногах тихо сияли, как жемчужинки. Новые туфли на утолщенной подметке делали ноги стройнее и выше и при этом совершенно не мешали ходить. Зонтик был совсем хороший, но по цвету не подходил к плащу, плюнула и купила еще один – кремовый с бордовой полосой, он прекрасно со всем сочетался. Слава Богу, что Глеб уехал и не мог наблюдать эту вакханалию.
     Я понимала, что встреча продлится не более одного дня, но разве это мало? Можно будет бродить без цели по узким улицам, заходить в старые соборы, пить кофе в полутемном уютном баре, разговаривать обо всем подряд, слушать его тихий протяжный голос... А потом наступит темнота и усталость, он проводит меня до отеля...
     Я специально нашла в интернете нарядный отель, самый близкий к железной дороге, почти на станции, хотя он и стоил на 30 евро дороже. Иаков приедет на поезде из Франкфурта, так он написал.
     Он проводит меня до отеля и остановится у самых дверей... Нет! Он сразу скажет, что хочет подняться... Нет! Он ничего не станет говорить, просто возьмет все сумки и подарки для мамы и Гришки, спокойно кивнет портье, вызовет лифт. И номер отеля покажется домом, пусть на один день, но уютным теплым домом. Он обнимет меня прямо у дверей, ласково и уверенно, как близкий родной человек. И все будет просто и прекрасно, и можно будет уснуть не разжимая объятий.
     Я представляю губы Иакова на своей щеке, мягко щекочет борода, горячие крепкие пальцы сжимают плечи... Компьютер жалобно гудит и зависает, забыла сохранить текст, день труда пропал безвозвратно.
     Да, еще пару таких недель, и новый проект полетит к чертям, а я следом за ним. Никакие прошлые заслуги не помогут. Скорей бы наступал октябрь, скорей, скорей!!
    

Все получилось не так складно


     Все получалось совсем не так складно, как казалось вначале. Поделом! Не мешает думать в его возрасте, прежде чем что-то делаешь.
     Хорошо, девочка очень мила, и пирог замечательный, и обижать не хотелось. Поддался минутному настроению, рванул на вокзал, там езды-то было десять минут, если без пробок. Вполне реабилитировался за неловкость в отеле, но зачем продолжать? Ясно ведь, что получится одна морока и суета. Растаял, старый гулена, от ее сияющих глаз, давно никто ему так не радовался.
     В принципе, гуленой большим он себя не считал, не то, что некоторые его приятели, которые в месяц могли завести три бурных романа. Но как устоять перед очарованием женского тела, пьянящими прикосновениями, радостной дрожью в руках и коленях?
     Аспирантки его обожали за легкость и щедрость, – он любил дарить цветы, что так непривычно для здешнего Востока, проверял курсовые, помогал готовиться к лекциям. Почти всегда за этим следовало приглашение на кофе, тем более, аспирантам полагалась отдельная квартира в университетском общежитии. Но и без квартиры проблем не возникало, – всегда можно снять комнату в отеле или сбежать за город.
     Орна не догадывалась, конечно, считала его немного увальнем. Ни обижать ее, ни тем более терять даже и в мыслях не было, но хотелось немного отдохнуть от нарочито кибуцного стиля – рук без маникюра, вечных джинсов и мятых штанов, туфель на плоской подметке. Этакое эстетство наоборот, принятое в их среде, чем проще – тем лучше, – в противовес религиозным с их шляпами и длинными платьями. Раньше прямые черные как смоль волосы она затягивала тонкой резинкой, а после родов перешла на короткую мальчиковую стрижку. Наверное, эта стрижка и завершила их романтические отношения, остался свой парень, хороший давний спутник по жизни, хотя они, конечно, продолжали спать вместе и целовали друг друга перед уходом на работу.
     Именно в тот год он завел головокружительный, абсолютно постельный роман с испанкой, одной из секретарш на барселонском конгрессе. Они говорили на смеси французского с английским, почти не понимая друг друга, но этого и не требовалась. Он и так с ума сходил от ее роскошной загорелой кожи, гривы волос, выкрашенных в золотой цвет, но почти черных в интимных местах, что почему-то еще больше возбуждало. Сбежали на выходные в Коста-Брава, сутки не выходили из номера. Он целовал плечи, грудь, живот, умело спускаясь все ниже и все больше пьянея от дурманящего запаха цветов и страстного женского пота, закрытых глаз, протяжного долгого стона.
     И расстались легко, – конференция закончилась, ее в Мадриде ждал муж, его в Тель-Авиве – Орна с детьми. Вдруг понял, как скучает по своему дому, тишине, возне с малышами.
    
     Сейчас было другое настроение, хронически не хватало денег после покупки дома, надвигались выборы на факультете. Что он мог предложить этой кругленькой программистке, похожей на Рахель, кроме короткой встречи в оплаченном ею же отеле? Последнюю точку поставила Орна, вдруг заявив, что безумно утомлена, сходит с ума от жары и израильской политики, поэтому все бросает и летит с ним во Франкфурт. Хотя бы на три дня отключиться от работы и детских капризов. Она совершенно не собирается ему мешать, погуляет по осеннему городу, пока он смотается в Геттинген и прочитает лекцию, а потом можно будет съездить в лес и на озеро, там лес совсем рядом с Франкфуртом, полчаса на трамвае.
     Но обратного хода не было. «Рахель» прислала радостную записку со временем приезда и названием отеля. Кстати, она прекрасно владеет английским, вот умница. Вдруг захотелось увидеть лукавую улыбку, послушать веселую болтовню. Мало времени, но ничего страшного, – устроим небольшой праздник и разбежимся по разным странам без потерь и огорчений. Все-таки жизнь забавная штука, чего только не подбросит!
    
     На этот раз обошлось без ночного рейса, самолет прилетал во Франкфурт в шесть вечера, еще не стемнело. Они спокойно добрались до отеля, поужинали, вышли погулять в центр города. Забавно, что иногда слышалась русская речь. Весь мир наводнен эмигрантами из России!
     На улице сразу почувствовали перемену климата после тридцатиградусной жары, прохладный ветер студил руки и лицо. Орна закуталась в теплую куртку, хотя местные жители еще гуляли без плащей.
     Удивительно легко дышалось, дошли пешком до вокзала, посмотрели расписание. Ничего нового! Он еще дома в интернете рассчитал, что если поедет вторым поездом, то прекрасно успеет, ровно за час до начала конгресса. Такая привычка появилась давно, не терпел опозданий. Удобно и спокойно было придти заранее, выпить кофе, полистать конспект. Он любил и умел преподавать, почти всегда удивлял аудиторию, вовлекал в обсуждения и возражения. Давно, давно пора перейти на постоянную работу в университет! Но не выплатишь дом при их зарплате, слишком размахнулись, – земля дорогая, да еще этот сад. Вот если бы получить заведование. Скоро выборы на факультете, не мешает подготовиться, а не крутить романы со случайными знакомыми.
     Кстати, «Рахель» тоже приезжает утром, часа на полтора позже его, хорошо, что отель прямо у станции. Номер в такое время ей, конечно, не дадут, но можно оставить вещи.
     Опять вспомнил пирог в чемоданчике и почему-то тапочки с помпонами. Совсем девчонка! Да, но очень талантливая. Прекрасно исполняет роль взрослой женщины и системного программиста. Появилась озорная мысль: вполне можно успеть!
    

Отель оказался не такой красивый


     Отель, действительно, оказался совсем рядом со станцией. Но совсем не такой красивый, как я думала, довольно скучное современное здание почему-то желтого цвета. И вокруг – сплошные стоянки автомобилей и автобусов, редкие деревца, сам город виднелся вдали, по другую сторону железной дороги.
     Как и обещал Иаков, вещи мне разрешили оставить, у них была даже специальная маленькая комната за стойкой портье.
     За этот месяц мы обменялись несколькими короткими записками на английском. Я и так боялась, что кто-нибудь на работе заметит, попробуй – объясни!
     Вдруг накатилась тоска и растерянность, как тогда, в московской гостинице. Что я делаю? Куда меня несет опять? Привязалась к чужому незнакомому человеку, напридумывала сказок! Может, он просто смеется? Такой спокойный, преуспевающий доктор, наверняка сто лет женатый, с кучей детей. Говорят, в Израиле большие дружные семьи. Решил немного проветриться с такой дурочкой, что для Иакова одна лишняя женщина!
     Пора было бежать, искать нужный адрес. Судя по карте, присланной вместе с приглашением, нужно пересечь вокзальную площадь и идти строго перпендикулярно, в сторону Старого города. Конференция уже началась, но, как написал Иаков, многие опаздывают к первому часу.
     Сонный портье за стойкой убрал заполненную мною карточку, потом вдруг снова достал, перечитал имя и заспешил к двери.
     – Мисс, – позвал он на четком иностранном английском, – подождите, для вас посылка!
     – Хорошенькая мисс, – подумала я грустно, – с десятилетним сыном.
     И вдруг поняла, что именно он говорит.
     – Посылка?! Не может быть, это какая-то ошибка!
     – Никакой ошибки, оставили час назад, в мое дежурство!
     В целофановом пакете лежал пушистый плюшевый заяц в красном переднике и тапочках с помпонами. В лапы была вложена настоящая сдобная булка, завернутая в салфетку.
    
     Я торопливо шла по длинному подземному переходу, среди пестрых магазинчиков и палаток с напитками и бутербродами, и пыталась вспомнить, когда мне просто так дарили подарки, не на день рождения и не на Восьмое марта. Получалось, что никогда. Только Гришка мастерил маленьких кукол и ежиков из шишек, но никогда сам не вручал, мой гордый князь, а заворачивал в пакет с короткой надписью «маме» и незаметно клал в мою сумку. В те дни, когда я прибегала их проведать.
     Как глупо и неправильно я живу. Оставляю его так часто, а зачем? Чтобы сидеть у телевизора с вечно молчащим Глебом?
     Иаков наверняка любит своих детей и сам их воспитывает. И дарит им разные смешные и чудесные подарки, и водит в зоопарк по выходным.
     А вдруг у него нет детей? Вдруг так сложилось? Жил с нелюбимыми женщинами, спешил, уезжал в разные страны? Вдруг он одинок и свободен?!
    
     Город начался сразу за вокзальной площадью. Старинные фонари, дома 18 века. Некогда было смотреть, да и не хотелось одной. У меня еще целый день! Скорей, скорей...
    

Все было как обычно


     Все было как обычно, – лекционный зал амфитеатром, девицы с белыми воротничками у стола регистрации, соки и кофе в вестибюле. На минуту показалось, что глазастая Розенфельд И.Г. стоит за колонной. Нет, еще рано, она опоздает на первый час.
     В зале продолжали рассаживаться, когда он начал читать, это немного раздражало. Ничего, не стоит обращать внимания. Настроил компьютер, повернулся к первой картинке с очкастым человечком, сидящем верхом на огромном компьютере, и вдруг почувствовал теплую волну на лице, – как будто мелькнул солнечный зайчик, даже захотелось зажмуриться. В первом ряду прямо напротив экрана сидела «Рахель» и сияла во всю свою круглую физиономию. Стало весело и легко, он встал и церемонно поклонился первому ряду. В зале одобрительно засмеялись. Сразу возникла та доверительная атмосфера между лектором и аудиторией, которую он так любил. Он артистическим жестом выключил компьютер и уверенно вышел в центр зала.
     – Господа! В такой старинной аудитории неуместны эти бледные современные приборы, не правда ли? Давайте вспомним, с чего началась систематизация торговли.
    
     Обеденный перерыв намечался в 13.00, но, как всегда, каждый докладчик затянул на лишние пять-десять минут, поэтому только в половине второго, наконец, зажгли свет.
     Он спрыгнул прямо в зал, минуя ступеньки, И.Г. уже стояла в проходе, улыбаясь радостно и немного испуганно. Крепко сжал ее маленькую очень теплую руку:
     – Бежим?
     – Прямо сейчас?
     – Только сейчас!! Ни минуты промедления!
    
     Кстати, она прекрасно выглядела! Короткий кожаный пиджачок, плащ и зонтик в тон, стильная сумка. И ноги стройные и красивые, да она совсем не такого маленького роста, как тогда показалось! Как жаль, что мало времени!
    
     – Вы нашли отель?
     – Да, очень быстро! Там невозможно заблудиться. Но, наверное, нужно вернуться сейчас и получить ключ, утром не дали.
     Да она просто умница! Никаких лишних объяснений.
     – Возвращаемся, что за вопрос!
    
     Так и повел ее за руку, как маленькую девчонку, было тепло и уютно, и ей, кажется, это очень нравилось.
    
     – А вы знаете, что мне вручили утром в отеле?
     – Утром? В отеле? Газету, наверное.
     – Газету! Никакую не газету, а булку с зайцем! Признавайтесь, вы подложили?
     – Булку с зайцем? Никогда! Это еще что за гадость?
     – Никакая не гадость! Чудесная булка, свежая и с изюмом!
     – С изюмом или с зайцем? Если с изюмом, тогда я. Каюсь. С яблоками не нашел.
     – А заяц?
     – Какой заяц?
     – Вы хотите сказать, что зайца не было?!
     – Нет. А зачем вам нужен заяц?
     – А еще говорили, что крайне честный! Белый прекрасный заяц! С ушами. Он держал булку! Вы что, не помните?
     – Я всегда все помню! Но булку держал не заяц, с чего вы взяли?
     – А кто?!
     – Зайчиха. Разве не заметно, что на ней женские туфли?
    
     Было весело смотреть, как она хохочет, запрокидывая голову. Подбородок круглый и нежный, и волосы роскошные. Она их немного укоротила на этот раз и не закручивала в старушечью косичку.
     – Вы здорово выглядите! Шикарная европейская дама. Только волосы выдают. Очень семитские волосы!
     – Да, я страшно на отца похожа. Будто мамы не было вовсе. Она высокая, и глаза светлые. Говорят, один подбородок от нее достался.
     – Хорошо, что один!
     – А что, бывают два подбородка?!
     Опять хохочет! Не девчонка, а сплошное очарование!
     – Еще как бывают. Даже и три. Зря смеетесь, это просто трагедия. Человек ходит с тремя подбородками и не видит собственных ног. А вдруг у него шнурок развяжется?
    
     Отель был вполне добротным и удобным, ее номер – на втором этаже. Весело рассмеялся, увидев знакомый чемоданчик.
    
     – Нет-нет, никаких пирогов, не надейтесь! Это мама тогда придумала запихать в него пирог. Просто очень удобный чемоданчик – маленький и вместительный.
    
     Он опять взял ее за руку, а другой подхватил чемоданчик и пакет с зайцем, и повел к лифту, а потом по длинному безликому коридору к ее номеру, вставил карточку, открыл дверь, включил свет в узкой прихожей, сразу загорелась и лампа над столом в комнате. Все! Они были одни.
     Нет, она все-таки была не слишком высокой, потому что встала на цыпочки, чтобы его обнять.
     – Спасибо вам, дорогой лектор! И за приглашение, и за зайца. Вы хороший и добрый, я так и знала!
     – Ну, раз я такой хороший и добрый, и к тому же почти родственник, не пора ли перейти на «ты»? Кстати, где наша булка?
     – Хорошо, давайте на «ты». Булка здесь, но не целая, я откусила маленький кусочек, еще утром. А какая у нас программа?
     – Программа? Программы особой не получится, у меня обратный поезд в 7 вечера. Так получилось, к сожалению.
    
     Вдруг показалось, что мягкие круглые плечи окаменели в его объятиях, губы плотно сжались...
    
     – Сам не ожидал, что так получится, стечение обстоятельств. Но должен вернуться сегодня. Обязательно.
     – Но ведь конгресс продолжается и завтра?
     – Завтра я не читаю. День будет короткий, город чудесный, погуляешь за нас обоих. Идет?
     Он опять притянул ее к себе, стал целовать пухлые губы, щеки, глаза. Под свитером кожа была гладкая и горячая.
     – Пожалуйста, давайте уйдем. Ненадолго...– Она чуть отодвинулась, одернула свитер, но он уже не мог и не хотел остановиться, уже кружилась голова от ее тепла, чудного запаха, послушных губ и щек. Руки скользили под одеждой, как всегда запутался в застежках лифчика, тихо чертыхнулся.
     – Хорошо, – сказала она громко, – пусть будет так. Подожди, я сама.
     Она стащила через голову свитер вместе с бельем, груди оказались мягкими и чуть обвисшими, он угадал, конечно, она была рожавшей женщиной. Потом так же быстро сбросила все остальное, потянула с него рубашку, прижалась всем телом к его груди, так что он охнул и чуть не задохнулся от этой выпуклости и мягкости.
     Она как-то удивительно ему подходила, даже сам не ожидал нежности, с которой целовал плечи, колени, маленькие круглые пальцы на ногах. Горячая волна поднималась к горлу и хотелось слиться всей кожей, обнять всем телом, руками, ногами, животом. «Сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье...» вдруг всплыла строчка в голове, cовсем не помнил, чья. Так давно не говорил на русском, откуда накатило, уму непостижимо.
     И еще очень удивило, что она была молчалива. Такая веселая болтушка, и вдруг это непостижимое молчание, – ни вздохов, ни кокетства. Только смотрела будто издалека туманными глазами. Спрашивала о чем-то, искала защиты, тонула в томлении любви?
     Потом она сидела в ногах кровати в рубашке до пят, с длинным рукавами и какими-то пуговичками, – кажется, в той самой, что он вернул на московском вокзале. И опять молчала, только прижалась теплой щекой к его коленям. Он не привык к женским ласкам и рукам, считал инициативу в любви делом мужчины и немного гордился своим умением. Откуда она научилась так радовать и утешать, маленькая грустная Рахель?
     – «Ликом чистая иконка, пеньем – пеночка...» – проговорил вслух, чуть запинаясь от непривычных слов.
     – Откуда, – тихо охнула она, – откуда ты это знаешь?
    
     Рука на щеке несла давно забытый покой и утешение. Когда-то мать любила так гладить его перед сном, сидела в темноте на краю постели, ворошила детские кудрявые волосы. Непостижимым образом эта малознакомая милая чудачка все время напоминала ему другую, давно забытую жизнь.
     Вдруг отчетливо представил, как бы она понравилась матери. Умненькая хорошая девочка, веселый дружочек. Они бы шушукались на кухне, две родные похожие женщины, лепили печенье, читали вслух любимые, им одним понятные строчки. И он бы тихо подслушивал, утопая в запахах корицы и ванили.
     Два года не был на кладбище, все какие-то дела, поездки, болезни детей. Мир полон глубоких стариков, никто не умирает сегодня в 60 лет! Думал, что полно времени, успеет поговорить, объясниться...
    
     – А ты не можешь остаться? Например, сказать, что отменили последний поезд. Или просто опоздал?
     Только покачал головой. Орна прекрасно знала, что он не опаздывает. Начнет звонить, волноваться, настроение будет испорчено в любом случае.
    
     – Слушай, – он притянул к груди ее лохматую голову, – почему я тебя не встретил лет двенадцать назад?
     – Тебя ждут жена и дети?
     – Только жена. Дети еще маленькие, остались в Израиле, с ее родителями.
     – Понятно. Такой положительный солидный доктор не может быть не женат.
     Она улыбалась, все время улыбалась, хотя он видел, как она расстроилась. Темные глаза казались еще круглее из-за спутанных волос, милый славянский подбородок, пуговички на груди, детские руки.
     Черт возьми, праотцы были гораздо мудрее! Кто сказал, что человеку положена только одна жена? Тот же Иаков прекрасно решил проблему.
     – Понимаешь, жизнь – как зубчатое колесо. Иногда совпадает с другим человеком на какой-то период, все звенья замыкаются, все прекрасно. А потом наступает новый период, и оказывается, что никакого соединения нет, каждый катит в свою сторону. Мы уже давно живем параллельно, звенья распались. Но есть общие воспоминания, долги, дети, наконец. Она мне очень помогла в юности.
     – Просто помогла? Или ты ее любил?
     – Я ее любил.
    
     Да, все так, милая девочка, я ее любил, я хотел с ней жить, и спать, и просыпаться в одном доме. Я прожил с ней больше пятнадцати лет, и это были вполне хорошие годы. Я даже был уверен, что лучше мне и не нужно. Вот только сейчас почему-то затосковал и сбился с ноги, как старая кляча. Почему?
    
     – А у меня большой сын, – сказала она весело, – скоро десять лет!
     – Десять?! Ты что, во втором классе его родила?
     – Нет, почему это во втором классе? На втором курсе! Гриша, в честь моего отца. Знаешь, так обидно, что отец его не увидел.
     – Знаю. Моя мама тоже не дождалась. Все мечтала о внуках. Но не думаю, что ей бы стало веселее. Они не очень ладили с женой, – разный язык, разная ментальность.
     Вдруг стал рассказывать про родителей, про отъезд отца в Германию, про их разлад с матерью. Отец был рьяным сионистом, такие первыми уехали, в основном в Канаду, где легче принимали и не требовалась отдельная медицинская страховка. А отцу предложили работу на радиостанции «Свобода»! Можно только мечтать – Европа, привычный климат, достойная служба на пользу Израиля. Оказалось, что любить свой народ проще издалека, когда не видишь крикливых восточных соседей и местечковых политиков. И тут мать встала насмерть – в Германию она не поедет! Она все понимает, не хочет никого судить, но нельзя в первом поколении забыть убиенных родных. Так и говорила «убиенных», что особенно раздражало отца. Он кричал, что она глупая идеалистка, что мир проще и трезвее, что немцы первыми признали вину, в отличие от русских, например, которые казнили не меньше народу, причем своего же собственного. Короче, расстались после 30 лет совместной жизни. Он не хотел принимать ничью сторону, не выносил скандалов, давно жил своей отдельной жизнью.
     Даже непонятно, что его понесло на воспоминания, никогда никому не рассказывал. Может потому, что она слушала так внимательно. Кажется, она все понимала – его стыд, огорчение, давнюю, глубоко спрятанную вину перед матерью, которую он тоже считал восторженной и нелепой.
    
     Пора была собираться, вдруг почувствовал, что устал и смертельно голоден. Дружно разъели булку, слегка засохшую за день, но все равно вкусную. Она обязательно хотела его проводить, торопливо стала одеваться, на глазах превращаясь из грустной маленькой Рахели в современную красивую женщину. Только глаза и кудри не вписывались, выдавали растерянность и печаль.
     На платформе было холодно, начинал накрапывать дождь. Он взял ее за руку и быстро увел обратно в подземную станцию, благо до поезда оставалось еще не менее четверти часа.
     – Не стой здесь, ладно? Был прекрасный день, теперь пора отдыхать, беги в нашу комнату и спи крепко-крепко! А завтра с утра пойдешь гулять по городу, здесь чудесные улочки. От лекций я тебя освобождаю, так и быть!
     В поезде опять стало тепло, сразу задремал в удобном кресле, и сквозь сон все казалось, что обнимает ее, целует ладони и круглые плечи.
    
     Орна уже давно спала, она действительно устала и вымоталась с детьми. Привычно поцеловал в щеку, натянул на плечи свободный край одеяла. Такой странный и хороший день получился. Очень хороший день.
     Проснулся внезапно, еще было совсем темно, и сразу все вспомнил. И опять ужасно обрадовался, даже рассмеялся потихоньку, как будто почувствовал ласковые теплые руки на своем теле.
     Нужно позвонить! Как же он сразу не подумал, нужно срочно позвонить. Представил, как удивится со сна. Даже если решит идти на конференцию, то все равно ей вставать только через час. Быстро вышел в коридор, нашел в мобильнике еще вчера записанный телефон отеля. Ответили сразу, хотя голос у дежурного был немного сонный.
     – В номере никого нет, извините.
     – Говорит доктор Розен, я разыскиваю участника нашей конференции, возможно, он просто не слышит. Пожалуйста, соедините еще раз, это очень важно!
     – Хорошо, подождите минутку.
    
     Было слышно, как на том конце линии тихо говорят по-немецки, шуршат какие-то бумаги.
    
     – Герр доктор, вы слушаете? К сожалению, ничем не могу помочь. Номер освобожден в шесть утра, вероятно, ваш сотрудник уехал первым поездом.
    

Если ситуация кажется слишком сложной


     – Если ситуация кажется слишком сложной, – когда-то учил меня папа, – попробуй отстраниться и посмотреть чужими глазами, здорово помогает!
     Я честно пытаюсь представить историю с Иаковом глазами моих девчонок из отдела, подруги Нади, мамы.
    
     – Чистый бред, – скажут девчонки, – поехать в такую даль, потратить уйму денег и времени, чтобы пару часов провести с не слишком молодым и не слишком похожим на прекрасного принца чужим человеком. Да еще в тобою же оплаченном номере!
     – Наплюй, – вздохнет Надя, – не нужно идеализировать мужиков, тогда и не будет огорчений. В конце концов, он тебе понравился, ты хотела с ним встретиться, – имеешь право! Тем более, ты сама платишь за свои удовольствия, никому ничего не должна. Конечно, можно и в соседнем районе найти такой роман, зато появился дополнительный опыт!
     – Пора подумать о собственной жизни, – расстроится мама. – Тебе уже за тридцать, нужно создавать семью, наконец. Если не складывается с Глебом, поищи другого человека, нормального и устроенного, пусть даже разведенного. Но бегать за женатым иностранцем?!
    
     Все так, все правы, даже мама. Кстати, она вполне довольна Глебом, – он тоже «нормальный и устроенный». И даже не разведенный. «Удел женщины – быть терпимой, у папы тоже был нелегкий характер, ты ведь знаешь».
     Да, у папы был нелегкий характер, он все время увлекался – то наукой, то историей, то религией. А чаще – всем сразу. Выписывал массу книг, пропадал в библиотеке, находил в старых питерских районах каких-то древних стариков и часами их слушал. На выходные он зарывался в иврит, – заболел Израилем после поездки к друзьям и был уверен, что мы все должны срочно туда уехать.
     Против отъезда из озлобленного и голодного Союза 90-го года мама не возражала, говорила, что в принципе согласна и на Израиль, но нужно рассмотреть разные варианты. В Германию, например, тоже пускают евреев. Многие едут, – чисто и не так жарко. И архитектура привычная. А папа с его талантами устроится везде, нет сомнений. В любом случае, рано говорить, потому что нельзя оставить бабушку.
     Бабушка, мамина мама, страдала тяжелой гипертонией, и мы все жили в постоянном напряжении, – не уезжали надолго, звонили ей по пять раз на дню. Она жаловалась на немощность, но не хотела переезжать в нашу небольшую квартирку на окраине и продолжала жить одна в старинной коммуналке на Петроградской стороне. Правда, она часто выбиралась к маме в гости, любила пить чай, – обязательно в гостиной, из красивой старинной чашки, – и рассказывала про своих приятельниц, их невесток и внуков. Все внуки были на редкость одаренными детьми, а невестки – эгоистками и невоспитанными нахалками. Даже непонятно, как им удалось родить таких прекрасных детей. Зятья тоже были не лучше, кроме папы, конечно, которого она очень уважала за талант и трезвость.
     – Но все-таки он у тебя немного малохольный, – говорила она, думая, что я не слышу в своей комнате, – эти странные увлечения, какие-то лекции по истории, он ведь математик? И знаешь, так жаль, что Ирочка на него похожа. Волосы слишком темные, попка тяжеловата – абсолютно еврейская внешность! Ты у меня была гораздо интереснее. И куда он все рвется? У вас хорошая квартира, сами уже не молоды. Я не понимаю, зачем нужно ехать в эту кошмарную жару и войну? В любом случае, дайте мне сначала умереть, а потом делайте, что хотите!
     Папа спорил, уверял, что в Израиле прекрасный климат для гипертоников, потому что от жары расширяются сосуды. Он бредил раскопками, зарылся во времена царя Ирода и все переживал, как глупо повели себя тогда евреи, развязав междуусобицу.
     Карта Израиля висела над моей кроватью, каждый вечер, если родители не уходили в гости, мы с папой отправлялись в путешествие по этой крошечной и необъятной стране. Обычно мы начинали от галерей Цфата и чудного городка Рош Пина, где жил папин старый друг-художник. Папа прожил у него целую неделю, там каменными ступенями спускался с горы парк Ротшильда, капельки воды поили цветы на площади и везде продавали картины и разноцветные бусы. Мы покупали целую охапку бус, – зеленый малахит, оранжево-красный сердолик, фиолетовый, похожий на виноград, аметист. Все они прекрасно смотрелись на моей загорелой коже, обвивали руки и шею, оттеняли легкое длинное черное платье. Не зря на Востоке любят черный цвет!
     Мы медленно двигались к Иерусалиму, его вечной, загадочной Стене, молчаливым старикам в черном, закрытым каменным дворам, а оттуда – к Беер-Шеве, первому колодцу Авраама, и дальше, дальше – к Мертвому и Красному морям, в пустыню, на самый край Земли. Но по дороге еще можно было заглянуть в маленькие красивые деревни и монастыри, посмотреть римский водопровод, искупаться в Галилейском море. От одних названий кружилась голова: Тверия, Кейсария, Ципори... Все они так или иначе упоминались в Библии. Я читала все подряд – Иудейскую войну, Амоса Оза, Агнона, я вместе с папой болела этой белой жарой и бездонной историей. По ночам я брела вдоль ручья, именуемого рекой Иордан, студила усталые ноги в холодной прозрачной воде, сарафан и сандалии не стесняли движений и подчеркивали красоту талии и бедер, браслеты скользили по мокрой руке. И всем соседям безумно нравились мои прекрасные еврейские волосы.
     Кстати, моя бабушка до сих пор страдает тяжелой гипертонией.
    
     – Послушай, Ирина Григорьевна! – Глеб всегда называет меня по имени-отчеству, может быть, надеется, что так я быстрее повзрослею и поумнею. – Послушай, я все понимаю, родительские чувства мозгом не контролируются, но все-таки зачем ты купила зайца? Ну, конструктор, машинка – еще куда ни шло. Здоровый мужик, скоро за девочками будет бегать!
     – Заяц не для Гриши, а для меня.
     – Понятно, – говорит Глеб и уходит на кухню. – А есть дают в этом доме, или мы теперь в куклы будем играть?
     Он достает котлету из холодильника, аккуратно отламывает по кусочку, каждый кусочек покрывает майонезом. Он здорово загорел в своем Барнауле, как будто на международный курорт съездил. И еще помолодел. Если бы не седые виски, – совсем мальчишка, хотя на семь лет старше меня. Нас даже часто принимают за ровесников.
    
     – Глеб, ты знаешь, я ухожу.
     – Куда? Опять какие-то фантазии?
     – Не куда, а от кого. Я ухожу от тебя.
    
     Он доедает котлету и ставит тарелку в раковину. Потом тщательно моет тарелку и вилку. Потом вытирает крошки со стола. Трудно говорить с молчащим человеком.
     – Подумай сам, зачем я тебе? Только раздражаю. Фигура тебе не нравится, одежда смешная, подружки не в твоем вкусе. И вряд ли я стану внимательнее, ты же видишь, ничего не получается. Ты – красивый положительный человек, работа, квартира. Только позови, – через час очередь из женщин будет стоять до самого Павловска!
     Уже все убрано, а он продолжает стоять с тряпкой в руке, как будто забыл, куда ее кладут.
     – Ты ведь даже не думаешь обо мне никогда. Ни одного подарка за шесть лет. Нет, я не говорю про розы на Восьмое марта, просто так подарка – без причины. Даже на Новый год я сама всем покупаю – и Гришке, и тебе, и маме, – а потом ночью раскладываю в красивые мешочки и подписываю от Деда Мороза. И себе отдельно подписываю, ты же знаешь.
    
     – В этот раз купил, можешь смеяться, – он устало достает из дипломата маленький пакет и бросает на стол.– Подарок, как видишь. Но, кажется, не тот, что ты хотела.
    
     В пакете роскошная бархатная коробочка. Темно-синего цвета. Кольцо из белого золота здорово смотрится на синем бархате, именно такое, как мне нравится, матовое, без всяких камней. Зачем на обручальном кольце камни?
     – Пойду спать, – говорит Глеб, – у меня с утра совещание. И тебе советую, потом будешь ныть, что ничего не успеваешь.
    

Он сам не понимал, что происходит


     Он сам не понимал, что происходит, – какое-то беспрерывное ощущение радости и подъема, пожалуй, только в школе так радовался, когда понял, что вошел в десятку лучших выпускников. Но тогда была молодость, стремление взять реванш за прошлые обиды, гигантские планы на будущее. Собственно, все сбылось, все доказал и себе, и другим, – немногие из его однокашников, коренных сабр из местной аристократии, могут похвастаться лучшим статусом. Денег, конечно, бывает и побольше, сильно не хватало начального капитала. Родители Орны вовремя купили землю, смешно подумать, сколько она тогда стоила, а теперь – целое состояние. Но они больше заняты младшей дочерью – осталась вдовой с четырьмя детьми. И сын у них – порядочный обалдуй, 30 лет, а все болтается то в Индии, то в Австралии, все решает, чем заняться в жизни. Он в этом возрасте уже докторскую защитил, собственный проект начинал.
     Кстати, его Рахели тоже тридцать. Вот откуда такая радость! Как только закрывал глаза, всей кожей ощущал ее руки, грудь, восхитительный живот, маленькие упругие ступни. Ее губы легко скользили по лицу, теплые пальцы гладили по щеке, ласково теребили бороду. Хотелось все слушать и слушать ее тихую болтовню, которая была вовсе не такой беззаботной и смешной. И самому рассказывать все подряд, и хвастаться, и жаловаться, как в детстве.
     C ней не нужно было защищаться, вот в чем дело! Всю жизнь приходилось держаться, соответствовать требуемому образу – свой парень для одноклассников, независимый оригинал для Орны, блестящий ученый-эрудит для коллег. Даже для матери, в пику ее грустным насмешкам, вечно что-то изображал: неотесанность, повышенную религиозность, незнание русского языка.
     Розенфельд И.Г., вот смешная находка в середине жизни! Снова вспомнил лукавые глаза, полные восхищения и одобрения, виноватую улыбку, пирог в чемодане...
     Нужно ей срочно написать! Послать какой-нибудь забавный стишок или картинку. Конечно, на работе это не слишком принято, но можно добавить сугубо серьезную и нелепую информацию на английском. Или лучше на французском, точно никто не врубится!
     Кстати, надвигается зима, период конгрессов, можно будет встретиться в какой-нибудь Барселоне. Тут же вспомнил Коста-Брава, горячую кровать, горячую бесстыдно раскинувшуюся блондинку-испанку, – какая ерунда! Нет, лучше что-нибудь посевернее, Амстердам, например. Он возьмет ее за руку и поведет гулять вдоль каналов, будет моросить мягкий дождик, нужно не забыть большой зонт. Он покажет ей рынок цветов, блестящие огромные ведра тюльпанов и роз. Можно будет заказать ночную поездку на кораблике, там есть такой рейс при свечах. Конечно, чисто туристкая игрушка, но ей должно понравиться, – сыр и вино на столиках, туман, дрожащие огни, иллюзия свободы и одиночества.
     Вдруг стало грустно. Какая уж там свобода! Выборы на кафедре, огромная ссуда за дом, беспокойные ночи с детскими поносами и температурой. И долги, долги, – коробка передач барахлит, холодильник пора менять, садовник заломил безумную цену за оформление дворика из камней.
     Орна тоже давно устала и раздражена. Грешно говорить, но она заметно постарела в последнее время. Привыкла заниматься только собой, и вдруг сразу двое капризных, болезненных малышей. Родители стары и почти не помогают, он в постоянных разъездах. К тому же среди ее подруг принято бороться за худобу – вечно обсуждают какие-то глупые диеты и витамины, носят девичьи майки. И не замечают, как дурацки выглядят, как выдает постаревшая кожа на худых руках, плоские груди, торчащие ключицы. Будто старушки в детских платьях. Предательство так думать, конечно, у самого вон живот повис, брюки купил на размер больше.
     Как она сидела, закутав ноги рубашкой, и вдруг прижалась щекой к его животу. Горячая нежная щека на его коже, мягкие растрепанные волосы, дыхание перехватило, девочка моя... Черт! Забыл сохранить текст, две страницы вылетели. Как раз не хватало оставаться вечером и писать заново!
     Быстро набросал пару веселых фраз, прилепил отрывок статьи из французского экономического журнала, представил, как она тихо смеется, сверкая глазами.
    
     Нет, никакой паники, просто огорчился. Был уверен, что тут же ответит, как отвечала на его прежние записки, еще до встречи в Геттингене.
     После возвращения из Москвы он написал ей скорее из вежливости, – раз уж взял адрес на вокзале. Она ответила мгновенно и радостно. Потом стали понемногу разговаривать, обменивались шутками и репликами. У него было несколько таких корреспондентов, в основном, бывшие однокашники, кто-то появлялся, кто-то исчезал. Но с ней получалось забавнее: казалось, она чувствовала заранее, когда он про нее думал, – так быстро приходили смешные и ласковые строчки. Правда, не всегда находилось время отвечать, но она и не настаивала, так же быстро исчезала, прилепив смешную рожицу или цветочек из смайликов.
     После ее странного отъезда из Геттингена здорово испугался, думал, что-то случилось, два дня искал в почте и скайпе. Смешно сказать, растерялся, как мальчишка. Но отозвалась, слава Богу, коротеньким письмом. Мол, все нормально, вернулась на работу, жизнь продолжается. Сразу успокоился, послал в ответ целую стопку смешных вырезок и анекдотов. Больше писем, кажется, не было. Правда, он почти сразу улетел в Штаты, потом готовил доклад к выборам, потом заболела мать Орны, мотались по больницам почти неделю.
     Может, ушла в отпуск? Или изменился адрес? Должна бы сообщить в любом случае. А вдруг заболела? Или кто-то из родных заболел, – сын, мать? Не хотелось признаваться даже самому себе, что ей просто надоело, хотя это была самая вероятная причина. Молодая красивая женщина, вполне могла увлечься кем-нибудь другим, более свободным и доступным.
     Решил подождать несколько дней, но не удержался и уже назавтра вновь бросил короткое расстроенное письмо. И опять тишина. Каждые полчаса проверял почту, вечером не пошел в кино, хотя давно собирались. Наконец пришел ответ.
     Она очень рада его слышать, рада, что все у него нормально. У нее тоже все нормально, все здоровы. Нет, на конгресс в эту зиму она вряд ли выберется, слишком дорого получается. Про отпуск тоже пока не решено, хочет подождать зимних каникул, может, просто поживут с сыном на даче. Не исключено, что предстоит обмен квартиры, страшно подумать, сколько суеты. Спасибо за память. Она желает ему всяческих успехов и удач.
     Вдруг почувствовал, что задыхается. Воздуха не было, как однажды в детстве, когда смеялись и боролись с мальчишками, и кто-то, случайно навалившись грудью, зажал ему рот. Помнил до сих пор, как отчаянно пытался вздохнуть, судорожно сжимались мышцы живота, но грудь была пуста, безысходно пуста. И тогда он понял, что сейчас умрет...
    
     Он сам точно не знал, что хочет найти, но что-то важное, спасительное. Ящик с вещами матери стоял в кладовке, в самом углу. При переезде думал разобрать, выбросить ненужное, но так и не решился открыть. Собственно, там все было ненужное. Темно-синие с золотыми цветами чашки, хрустальная конфетница на ножках, тяжелые темные ложки. Орна сразу отказалась – чашки не подходят для микроволновки, ложки требуют ухода и чистки. Под чашками лежала мягкая шаль с цветами и длинными кистями, вполне красивая, почему так раздражала его раньше? Тут же вспомнил клетчатую юбку, московский отель, тапочки с помпонами, – вот кому бы понравилась! Представил Рахель, закутанную в эту шаль, с ногами на низкой тахте, с тетрадкой в руках... Тетрадка! Вот что он ищет. Быстро отложил пожелтевшую вышитую скатерть, кажется, еще бабушкину, какие-то льняные салфетки, перчатки из красной шерсти с серыми полосками, альбом фотографий. Тетрадь лежала на дне, даже помнил, как засунул ее тогда, в странно пустой материнской квартире с еще завешенным зеркалом, торопливо засунул, так и не решившись заглянуть.
     Мать когда-то переписала в эту тетрадь любимые стихи, в России их еще не было в продаже, – ни Цветаевой, ни других. Он потихоньку заглядывал, пытался понять, волновался и злился –
     Люби меня, припоминай и плачь!
     Все плачущие не равны ль пред Богом?

     что-то останавливалось внутри, хотя еще не пришло время потерь.
     Мне снится, что меня ведет палач
     По голубым предутренним дорогам.

     Сразу раздражался, – почему палач? Почему дороги голубые? Дороги должны быть серыми от тумана.
     Невозможно было спросить, ненавидел ее снисходительную грустную улыбку, вздохи, весь этот женский вздор. Но сейчас начал листать лихорадочно –
    
     Как правая и левая рука,
     Твоя душа моей душе близка.

    
     – оказывается, можно сказать такими простыми словами!
    
     Не успокоюсь, пока не увижу,
     Не успокоюсь, пока не услышу.

    
     Переписать и послать? Три часа прокопаешься! Почти не помнил, как писать на русском, и Орна начнет спрашивать. Вот идиот! Нужно посмотреть автора и найти в интернете!
     Листы были тонкие, чернила побледнели, но слова хорошо разбирались. Хотел сунуть в сумку, но что-то еще мешало под обложкой. Развернул медленно, почему-то все больше волнуясь, и вытащил письмо в пожелтевшем конверте. Их старый адрес, выведенный старательным детским почерком по-английски, а обратный написан по-русски, уже без всякого старания. С трудом стал разбирать: Москва, Сиреневый бульвар, дом 14, кв. 2, И.Г. Розенфельд.
     Не может быть! Поспешно развернул письмо, все тот же неразборчивый почерк на старом листке, стал читать, путаясь и перепрыгивая строчки: Мои дорогие... после вашего отъезда жизнь совсем опустела... часто спрашивают и передают привет... все тот же холод и грязь ... новая ветка метро ... много интересных выставок... помнит ли мой ненаглядный Яшенька ... горжусь и мечтаю о встрече! Всегда ваша Инна.
    
     Конечно! Тетя Инна, старшая сестра отца, как он мог забыть! Деда звали Генрихом, значит, она – Инна Генриховна, И.Г. Розенфельд. Все просто!
     Про деда знал совсем мало, – еврей-мечтатель из польско-немецкого местечка приехал строить революцию в Россию, в числе первых загремел в сталинские лагеря, отец его почти не помнил. Впрочем, он сам с отцом уже полгода не разговаривал, – раздражали восторги немецкой аккуратностью и погодой, старческая самодовольность. Да еще жена отца рвалась принять участие в разговоре, ахала, приглашала в гости. Интересно, поддерживает ли он связь с сестрой?
     Перечитал письмо, спотыкаясь на фамилиях и названиях. Ненаглядный Яшенька – с ума сойти! Тысячу лет не вспоминал этого детского имени, тут же всплыли в памяти походы на елку, какие-то шикарные конфеты с картинками, «подарки» в ярких картонных коробках. Тетя специально брала отпуск на его зимние каникулы, приезжала с утра в тяжелой, сладко пахнущей шубе, еще от дверей махала огромным красивым билетом с Дедом Морозом. Кажется, у нее никогда не было своей семьи, или он просто не знал?
    

Зима в этом году


     Зима в этом году очень удачная, все говорят. Наступила сразу, без нудных заморозков и оттепелей. Чистый белый снег лежит на обочинах и крышах машин, чего давно уже не помнят в городе. И на Новый год обещают снегопад и легкие заморозки.
     Я ненавижу зиму.
     У папы лет в сорок вдруг началась аллергия на клубнику, что было немного смешно, потому что она единственная росла у нас на даче, все остальные бабушкины посевы почему-то засыхали. Съел свою жизненную норму, – шутил отец, – ничего не поделаешь.
     Я съела свою жизненную норму холода, колючего воздуха на лице, скользких грязных тротуаров. У меня останавливается сердце и дыхание от этого пронизывающего ветра с Невы, бесконечных сумерек, серого-серого-серого неба.
    
     Сонное серое утро на работе, с трудом добиваю годовой отчет. Беспрерывно звонит телефон, босс сердито посматривает, но молчит пока. Все-таки я его ни разу не подвела за предыдущие годы.
     Сначала была Надя по поводу зимних каникул и елки, потом Гришка с очень важным вопросом по шахматам, потом Глеб. Кстати, предложил вместе пойти вечером за подарками к празднику. Что ж, пойдем вместе, никто не спорит. Опять телефон, значит, теперь мамина очередь, это на полчаса, не меньше, крепись, госпожа Розенфельд!
     Нужно понять, что зима наступила, – говорит мама, – неразумно и опасно ходить без шапки. Ты уже не маленькая, должна помнить про здоровье. Как легко стало покупать продукты к Новому году, абсолютно все есть, но такая дороговизна! Да, не мешает, наконец, решить со свадьбой, никто не говорит про фату, но белый костюм вполне уместен. Хорошо, дело не в нарядах, но нельзя думать только о себе и всех лишать праздника. Пусть будет красивый ужин в ресторане, Глеб говорил, что хочет собрать друзей, даже бабушка попросила новое платье! Да, самое главное! Бабушка вместе со своими соседями продает квартиру. Покупатель, конечно, бандит и новый русский, но какое нам дело. Он платит каждому жильцу столько, что вместо одной комнаты можно купить приличную квартиру на окраине. Но это еще не все. Бабушка соглашается переехать ко мне, а деньги дарит вам на свадьбу – для совместной покупки с Глебом нового жилья! И вовсе не нужно продавать дачу.
     Интересно, – думаю я, – почему Рахель не ушла от Иакова после его ночи с Леей? Неужели она поверила, что нормальный человек может перепутать любимую женщину с ее сестрой? Но ведь он и дальше жил с Леей, спал с ней, рожал своих бесконечных сыновей? Почему Рахель принимала его, любила, мечтала о собственных детях? Может быть, мы чего-то не знаем? Может быть, он читал ей безумные стихи? Целовал пальцы ног, дрожа от нежности? Молился, как на единственную радость и надежду?
    
     Как будто бы железом,
     Обмокнутым в сурьму,
     Тебя вели нарезом
     по сердцу моему...

     Откуда чужой благополучный израильтянин знает эти слова? Как он может понять мою тоску и смятение?
     Вернись ко мне скорее:
     Мне страшно без тебя,
     Я никогда сильнее
     Не чувствовал тебя.

    
     Он шутит? Смеется?
    
     Уже месяц я тону во всей любви, тоске и нежности, какую только сумело высказать человечество. По крайней мере, на русском языке.
     Я не читала стихи с пятнадцати лет. После смерти отца и романа с Тимуром я хотела навсегда забыть их жуткий обман, их жестокую завораживающую силу и месть.
    
     И назови лесного зверя братом,
     И не проси у Бога ничего.

    
     Нет, так не смеются. Так не говорят от скуки или безделья. Так не целуют чужую женщину при случайном свидании.
     Вчера он написал, что хочет приехать в Москву в январе, без всякого конгресса, просто нашлась любимая тетя, которую не видел тридцать лет.
     Можно ли любить человека и не видеть тридцать лет? Можно ли тосковать по одной женщине и при этом мирно жить с другой, ходить за покупками, строить планы на отпуск? Что мне делать, Господи, что мне делать?
    
     – Сергей Константинович, – умоляюще говорю я боссу, – мне нужно поехать в Москву. Хотя бы на неделю.
     – Ну, ты даешь, Розенфельд! То в Геттинген, то в Москву, а работать Пушкин будет?! Два новых договора подписали.
     – Но я не вместо работы, я все понимаю. Пусть будет отпуск за свой счет, а?
     – Отпуск в Москве? В январе?
     – Да. Отвлекусь немного, по театрам похожу. У меня там тетя старенькая. Болеет
     – Розенфельд, ты такое кино смотрела, «Берегись автомобиля» называется? Там один человек тоже по больным родственникам ездил, брал отпуск за свой счет. А потом оказалось, что крадеными машинами торгует.
     – Сергей Константиныч, – шепчу я, – как вы догадались?! Толкну два мерса и сразу назад! Только никому не выдавайте, а? Вроде, я в командировке. Век за вас молиться буду!
     – Серьезнее нужно быть, Ира, – вздыхает босс, – роман закрутила, так и скажи, что я, не человек? Бери за счет летнего отпуска, знай мою доброту!
    

Холодная вода студит усталые ступни


     Он страшно волновался, точно глупый восьмиклассник. Приехал почти за час, купил розу, нелепо дорогую, но очень красивую и свежую на длинном-длинном стебле. Сразу увидел в толпе выходящих пассажиров знакомую темную голову, она постриглась еще короче и от этого казалась еще моложе. Знакомый чемоданчик висел на длинном ремне через плечо, короткая шубка ей удивительно шла, подбородок прятался в пушистом воротнике. Совсем девчонка! Она его не замечала, спокойно стояла в стороне, почти не оглядываясь. Потом все-таки замахала рукой, заспешила.
     Накануне с трудом нашел теткин дом, где-то на серой окраине, от метро еще трясся несколько остановок в гулком холодном троллейбусе. Непонятно, какой шутник назвал этот тоскливый район Сиреневым бульваром. Тетка долго бепомощно плакала, обнимала сухими дрожащими руками. Потом засуетилась, стала доставать разноцветные кастрюльки с облезлыми цветочками. Стол накрыла в комнате, долго разглаживала руками твердую, будто фарфоровую, скатерть. Забыто пахло ватрушками и еще чем-то сладким и древним. Не удивился, увидев знакомые синие чашки, такие же, с золотыми цветами. Во всем было сочетание бедности и достоинства, какое можно найти только у старушек: прекрасное резное блюдо в покосившемся шкафчике, тщательно вымытый скрипучий паркет, ковер над просевшей тахтой. В ванной притулилась стиральная машина с ржавым боком, аккуратно прикрытая вышитым полотенцем. Стало стыдно за свои нелепые подарки, все эти синтетические салфетки и коробочки с орехами, бездумно купленные Орной.
    
     Тетка жадно расспрашивала про детей и жену, сокрушалась, что нет фотографий. Мог бы, конечно, подумать заранее. Она тихо огорчилась, услышав про номер в отеле, но, кажется, и обрадовалась. Наверное, не знала, как следует кормить и занимать иностранного племянника.
    
     Отель заказал в том же районе, – высокие нескладные строения, оставшиеся от когда-то проходившей в Москве олимпиады. Но номера были относительно дешевы, метро рядом, и прямо за окнами виднелся огромный парк, похожий на лес...
    
     Было прекрасно и странно поселиться с ней в одной комнате, с утра гуляли в парке, бродили по еле заметным дорожкам, разглядывали старую церковь. Возвращались продрогшие, раздевались и вешали одежду в шкаф, как старые супруги. Потом долго лежали, обнявшись. Он все целовал ее, бесконечно целовал, все никак не мог оторваться от этого тепла и нежности. Потом все-таки выбирались в город, обедали в каком-нибудь ресторанчике, долго сидели за остывающим кофе. Хотелось рассказать ей всю жизнь, про университет, женитьбу, ссоры с родителями. Она слушала очень внимательно, держа его руку обеими ладонями, голова кружилась от этой тихой ласки, и непонятно было, куда и зачем спешить и возвращаться.
    
     Они уже сто раз все обсудили, – не было никакого выхода, по крайней мере, на ближайшие годы, пока не подрастут дети. И все равно он не выживет в России, не вынесет этого двойного предательства.
     Она все понимала, она удивительно все понимала. И он понимал, что ей никак не выбраться в Израиль, – страшно везти сына, рожденного от мусульманина, невозможно бросить мать и бабушку...
    
    
    
     ***
    
     Он встречал меня на вокзале. Красивый, не по погоде одетый иностранец с розой в опущенной руке. Почему-то не хотелось спешить.
     – Яшенька, – позвала я шепотом, – Яшенька, родненький, ты настоящий?
     Да, он был настоящим. Настоящие теплые смеющиеся глаза, настоящая чудесно колючая щека на моей щеке, настоящая рука, крепко сжавшая мою ладонь.
     Твои руки черны от загару
     Твои ногти светлее стекла...

    
     И тетя оказалась настоящей, – маленькая старушка в джинсах и длинном толстом свитере. Вот бы рассказать боссу, пусть не издевается!
     Каждый вечер мы ходим к ней в гости, в старую пятиэтажку на окраине Москвы. Едем остановку на метро, потом долго идем пешком по серому бульвару, – не хочется залезать в скрипучий троллейбус. По дороге выбираем подарки – огромные желтые груши, французский сыр с зелеными разводами, пирожные в плетеной корзинке.
     Тетя радостно всплескивает руками, подает на стол чудесные тонкие чашки, серебряные ложки, настоящие крахмальные салфетки с ручной вышивкой. Она ничего не спрашивает, только постоянно шутит, вспоминает семейные истории и детские проделки «ненаглядного Яшеньки».
     – Представляете, деточка, – говорит она, смеясь, – этот иностранец привез мне шаль! Он думает, что у меня за жизнь не накопилось пары десятков шалей и платков. Ну-ка, примерьте! Видите, вам замечательно походит!
     Шаль мягкая и уютная, с длинными кистями. Почти такая же есть у моей мамы. И у бабушки тоже. Кажется, одно время была мода на эти платки, но их уже давно никто не носит.
     – Оставьте себе, – говорит тетя, – это шаль его матери. Я сама когда-то ей подарила. Подумать только, как легко вещи переживают нас самих! – И она опять смеется, только темные в глубоких морщинах глаза смотрят на меня внимательно и грустно.
    
     Я знаю, что этого не может быть. Не может быть такого родного и единственного человека. Но он – точно такой, абсолютно такой!
     Мы медленно бродим по заснеженным дорожкам парка, греемся в глупом стеклянном павильоне. Жизнь напоминает сказку или детскую игру. Не успеваю я что-нибудь пожелать, как Иаков тут же покупает и приносит: ненужные смешные хлопушки, пирожки с картошкой, клюквенный морс химического цвета. И старательно пробует вместе со мной. И смеется, безудержно и беспрерывно смеется. Кстати, мандарины оказались совершенно кислыми, но я все равно все слопала, хотя он порывался выбросить.
     Он засыпает мгновенно, это ужасно забавно, – на последней букве фразы вздыхает и проваливается в глубокое ровное дыхание, как маленький. Я лежу тихо-тихо, но все равно он чувствует малейшее движение, поспешно прижимает к себе, обнимает всем телом, руками, ногами, животом ...
    
     Конечно, она не ушла, бедная счастливая единственная Рахель. Куда и зачем ей было уходить? И конечно, она знала, что он ничего не станет менять. Так сложилось. У человека есть страна и дом. У человека есть обязанности и ответственность. И жена, которую он любит как плоть от плоти своей. Что положить на другую чашу весов? Только одну свою жизнь? – Не такая большая цена.
     Ранние сумерки отгораживают от чужих людей и улиц. Все меньше чувствуется мороз, не заметна грязь тротуаров... Холодная вода Иордана студит усталые ступни, обжигает щеки. Хочется откинуть с лица мокрые кудри, но они все равно падают и прилипают ко лбу, только мелкие капли повисают на теплых разноцветных бусах. Деревья так плотно разрослись, что почти скрывают небо и солнце, невозможно поверить, что там наверху полуденный зной. Сандалии скользят по мокрым камням, что с того – весело и нестрашно упать в мелкую речку при такой жаре, тут же высохнет мокрый подол.
    Поставьте оценку: 
Комментарии: 
Ваше имя: 
Ваш e-mail: 

     Проголосовало: 6      Средняя оценка: 10