"Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь!"
     Русская народная пословица

    Светлана Крещенская «ГОРЬКО…!»
    
    
     Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь.
     Русская народная пословица.
    
    
     Клементина Павловна, с виду легкомысленная дамочка в капоре, лисьей горжетке и ботиках, на самом деле была удивительно целеустремленной натурой. Она запросто закончила два неприступных института, как будто один из них был кружком вышивания, а другой – курсами кроя и шитья.
     Она выходила замуж четыре, по крайней мере – три раза и в каждом случае, выпроваживая бухгалтера, инженера и рентгенолога, говорила себе – Клементина, не мелочись, бери выше!
     И в то время, когда её подруги, раздобрев и обрюзгнув, измеряли свои жизненные достижения совершенно определенными категориями: котиковыми шубками, плюшевыми шторами и костюмами джерси, без чего и она ещё вчера считала свою жизнь потерянной, ей вздумалось родить ребёнка. Вот проехал мимо её окна пёстрый дерматиновый экипаж, и Клементина вообразила себя заботливой мамашей…
     Разгадав её намерения, муж, и без того задёрганный бывшими женами и повзрослевшими детьми, перебрался спать на кухню. Какой ребёнок, очень хотелось бы ему знать, если из его длинноволосой головы уже месяц не выходит покупка нового саксофона!
     Но Клементина добилась своего: с помощью мужа или без, она, всё-таки, родила девочку и назвала её в пику всем… не то Аглаей, не то Аглаидой.
     С первых же дней ребёнок оказался невосприимчивым к мощным джазовым импровизациям, и трубач, тихонько собрав ноты, вынужден был незаметно уйти.
     Клементина, утомившись от бесконечных репетиций, а уж если говорить по правде, то… от бесконечных мужей, не очень-то и расстроилась. Ведь теперь она была не одна – рядом с ней была не то Аглая, не то Аглаида.
     Одержимая мать никак не могла дождаться, когда же её Ага начнёт сидеть, ходить и, наконец, когда она станет нотариусом или стенографисткой. И не прошло и двух десятков лет, как шкатулка со старыми письмами, локонами и счетами пополнилась Аглаиным математическим дипломом. Но Климентина Павловна по привычке брала выше… На этот раз она решила, что было бы неплохо выдать Аглаю замуж, а уж потом, после свадьбы, осуществив свой очередной широкомасштабный план, отправиться к двоюродной сестре, в одесский особняк с мансардой, винным погребом и клумбой из магнолий…
     И то ли от того, что Клементина выбрала Одессу, город который, как известно, любит шутить и разыгрывать, то ли по какой-то другой очень нешуточной причине, но вся беда была в том, что с Аглаиным замужеством ничего не получалось. С каждым годом девушка, как комнатная герань, становилась старше, кряжестей и желтушней, а её положение от этого не делалось интересней.
     Соседи, милые и деликатные люди, нисколько не встревая в Аглаину личную жизнь, спрашивали её, интересуясь исключительно планами матери – не собирается ли Клементина Павловна в Одессу? Аглая отвечала им и через год, и через пять:
     «Отъезд отложен на неопределённый срок по той причине, что в кассах нет ни одного билета…»
     Может быть, Клементина Павловна и дальше смиренно ждала бы своего заблудшего зятя (она была уже совсем немолода и не совсем здорова), но когда Аглаины сверстницы, переженив детей, обзавелись кто – внуком, а кто - внучкой, поняла, что, как это не трудно, но в сторону будущей родни пора сделать несколько встречных движений.
     «Поможем, как же!» - отозвались соседки, и в какие-то два дня за три штапельных платка и постный ужин по их прикидкам был подобран подходящий кандидат, проживающий вместе с матерью – тёткой Катериной в двухкомнатной квартире через две площади, три улицы и четыре переулка. И на горизонте белой магнолией снова показалась желанная Одесса…
    
     ***
     Если Клементина Павловна и её дочь в своих самовязанных беретках цвета беж, проткнутых старомодными костяными булавками, были так похожи, и так неразличимы, что трудно было сходу угадать, кто из них – мать, а кто – на выданье дочка, то Катерина Ивановна была не просто тётка, она была женщина-памятник, женщина - гранитный монумент.
     Пока её сынок тихонько слесарил в депо, она, покрикивая на бестолковых пассажиров, гоняла через весь город скоростной трамвай, а по выходным, перецеловав полсела родни, сажала огурцы, белила стены и распиливала доски.
     Глядя на неё, высокую и широкую, чернобровую и зелёноглазую, с аппетитными розовыми щеками и зачёсанными в бугристую тыкву рыжими волосами, люди не могли понять: как у этой женщины, видной за квартал лучше любого светофора, мог родиться такой дохленький и такой невзрачненький ребёнок!
     Трудно поверить, но сорокалетний, холостой, лысеющий мужичок в подростковом пальто и школьных ботинках был не кто другой, как её кровный сыночек.
     И чего только тётка Катерина не придумывала для своего Сашуни! Какие молитвы она над ним не читала, каких приворотов не делала – на рыбу, на вербу, на пятницыну зарю, каких заговоров не шептала, как ни старалась присушить хоть какую-нибудь деваху: брошенную, битую, замужнюю или гулящую, а ни одна (подумать только, ни одна халера!) к её сыну не приставала…
     А как хотелось тётке Катерине, чтоб её единственный сынок был кому-то милее подруг, любимее матери, ближе сестры и роднее брата!
     Сама-то она о семейном счастье слыхала и видела только по радио да в кино. Покойный муж при жизни был с ней не очень ласков, а уж после смерти так и подавно грозил по ночам своим чёрным костылём: «Смотри, Катерина… хорошо смотри за сыном! Я с тебя на этом свете за всё спрошу!»
     Тётка Катерина была не из пугливых, но за сыном смотрела, как за больным дитём. А вот какой из этого смотрения толк вышел… Одни только слёзы.
     Познакомившись с Клементиной Павловной, она сразу поняла, с кем ей придётся породниться.
     «Интеллигенция…ц…» - цыкнула она недовольно, зная по своему вагоновожатскому опыту, что более нерасторопной и неустойчивой публики во всём городе просто не было.
     «Ладно! - рассуждала тётка Катерина, пересчитывая банки с консервацией – какая разница, как зовут невестку – Аглаей или Аглаидой… лишь бы не горшком! Пока не вышли солёные огурцы, окончательно не облысел жених, и не поседела невеста, надо готовиться к свадьбе! Чего уж тут харчами перебирать…»
    
     ***
     Ровно через неделю после сговора в доме жениха за свадебный стол село около тридцати человек приглашённого народу. Бледненькие городские дамочки в пересохших канотье, оттопырив ревматические мизинчики, гоняли по тарелкам маринованных опят. Толстые сельские тётки, перемотанные пуховыми платками, как пулемётными лентами, трощили фаршированных уток и жареных гусей.
     Понаехавшие гости завалили молодожёнов подарками. Как говорится, кто чем мог! Женихова родня навезла пять стёганых одеял и шесть чайных сервизов. Невестины тёти и дядья снесли по толковому словарю и бронзовой статуэтке.
     В перерывах между романсами, гопаком и коридорными потасовками счастливые мамаши, отбивая ножичком регламент, расхваливали своих детей:
     «Спасибо, дочь… Не подвела, не опозорила, не принесла в подоле, как некоторые, не увлеклась женатым, как другие… Сберегла девичью честь… Дождалась-таки окончательной зрелости!» «Спасибо и тебе, сынок, за то, что не привёл в дом кого попало, а спросил родительского совета… Спасибо, что не огорошил внезапной женитьбой, а дал время опомниться… собраться и мыслями, и копейкой».
     «Вот э-то – по-му-же-ски!» - отстучал по слогам свадебный бубен.
     «Горько!» - не терпелось выпить гогочущим мужикам.
     «Совет да любовь!» - не могли налюбоваться на чмокающуюся пару растроганные женщины.
     Под праздничный шумок ушлые соседи спихнули молодым облезлое расстроенное пианино и очень вместительный детский эмалированный горшок.
     Только к ночи разгулявшиеся гости, спохватившись, что жениха пора оставлять наедине с невестой, начали расходиться. Одни, прихватив тётку Катерину, банку самогонки и десяток пирожков, побежали догонять последнюю электричку. Другие, забросив в одесский поезд Клементину Павловну и свои соломенные шляпки, разбрелись по трамваям и метро.
     Из-за рассеявшихся туч показался молодой медовый месяц… И венец безбрачия покатился по спящему городу ржавым велосипедным колесом…
    
     ***
     В отсутствие своих родительниц молодожёны зажили самостоятельной жизнью, чего раньше ни с одним из них не случалось. И со стороны всё выглядело просто и обыкновенно. Так обыкновенно, будто последние двадцать лет они только и делали, что состояли в законном браке. Утром Сашуня и Аглая расходились по работам, вечером также синхронно возвращались домой.
     И всё было хорошо, одно было непонятно: зачем каждый вечер и каждое утро, сотрясая дом, они передвигают с места на место какую-то тяжёлую вещь?
     «Ну, как, Сашуня, супружеская жизнь? – переходили женатику дорогу сердобольные соседи. – Шо-то не похож ты на счастливого молодожёна… И похудел, и, вроде как… стал меньше ростом… Да, парень, труба твоё дело! Пока вернётся мать, совсем загнешься. И чем только тебя кормит твоя Андромеда? Видать, сидите на кофях и чаях…»
     Соседи были правы: смотреть на Сашуню было жалко, хотя и дело было вовсе не в еде. Остатков со свадебного стола хватило ему почти на две недели. Каждый день он завтракал тарелкой петушиного студня и ужинал бужениной и телячьим языком. Да и супруга, оказавшись вегетарианкой, его не объедала. Морщась при виде жирных деревенских блюд, Аглая молча глотала запаренный геркулес и запивала его несладким чаем.
     Сашуня не привередничал – пускай! Его полностью устраивало такое разнородное меню, и если бы его неразговорчивая жена была с ним понежней и поласковей, он готов был с ней на пару жевать и заварку, и овёс.
     Но Аглая была невозмутима, как пластмассовая кукла. Она не подпускала к себе Сашуню ни на шаг. Их брачная ночь ушла на мытьё посуды. Все последующие вечера, домучив своё фрикасе, она закрывалась от него в маленькой спаленке на метровый засов. Но и это было не всё. И именно это «не всё» не давало покоя бедным соседям.
     Рискуя развалить дом, Аглая упиралась ногами в стену и передвигала своей крепкой математической головой трухлявое пианино, баррикадируя ним намертво непрочную картонную дверь. Утром тем же способом она возвращала инструмент назад. И этот спиритический сеанс повторялся каждый божий день уже четвёртую неделю…
     К концу медового месяца отвергнутый муж кипел как укушенный лев и, не смотря на маленький рост и отсутствие мускулатуры, готов был разнести любую крепость, не то что там какой-то облупленный рояль.
     В ту последнюю их ночь он никак не мог уснуть: в окна светила такая яркая луна, что, казалось, вот-вот начнут дымиться занавески. Сашуня курил, давил орехи, грыз семечки, передразнивал распевшихся уличных котов, а, всё-таки, дождался утра.
     В 6.00 – как всегда, запело радио, в семь – прозвенел будильник, в восемь – у соседей, как водится, сбежало молоко… и, наконец, в 8.30 за Аглаей таки закрылась входная дверь. Осторожно, сняв тапочки, Сашуня пробрался в её комнату. Его крошечные ручки изо всех сил сжимали заготовленный с вечера огромный кухонный нож.
     «Математичка! Я покажу тебе уравнение с тремя неизвестными!» - прошептал он дрожащими губами и ударил по подлому инструменту ножом.
     Отъехав в самый угол, пианино жалобно застонало на все лады. Но просить о помиловании было поздно – Сашуня не мог его простить. Он был унижен и оскорблён и уже не мог остановиться. На чёрной крышке один за другим быстро появились три сакраментальных знака – «икс», «игрек» и «йот».
     «Вот это по-мужески!» - поддержал его упавший со стены свадебный бубен.
     Вечером Сашуня как ни в чём не бывало сел с Аглаей ужинать. Он ел со звериным аппетитом, и крупные куски солёного сала и перчёной колбасы исчезали с разделочной доски, будто он глотал их, не разжёвывая.
     Ничего не подозревая, и Аглая, как всегда молча, допила свой чай и тихонько прошмыгнув в комнату, ставшую её временным укрытием, захлопнула спасительную дверь. Но не прошло и пяти минут, как она выскочила оттуда и, глянув на Сашуню своими потемневшими глазами, схватилась за лицо и побежала на лестничную площадку. На книжной полке повалился на бок сбитый с толку почтенный Даль…
     Соседи, замершие у своих глазков в ожидании спиритических передвижений, слышали как Аглаины шлёпанцы, громко пересчитав ступени, остановились где-то на крыльце. И десятки любознательных лиц, переметнувшись из коридоров на кухни, приклеились к запотевшим окнам.
     Во дворе шумел холодный весенний дождь, деревья выплясывали голышом и на одной ноге какой-то невообразимый туземный танец, а вокруг стояла непроглядная темнота: перепуганный месяц отсиживался между туч, экономные дворники отключили все уличные фонари.
     Остановившись посреди двора под прогнившим деревянным мухомором, Аглая за несколько минут вымокла насквозь. В мокром фланелевом халате со стекающей по голым ногам голубой текстильной краской ей некуда было идти, а возвращаться в чужую комнату с изувеченным пианино и ликующими попугаями на стенах она уже не могла. Кому это было нужно?
     Аглая перебежала в соседний подъезд и в первом пролёте между этажами с потухшей лампочкой и разбитым окном спряталась за корявой батареей. Где-то наверху капризничал ребёнок, шумела вода, и удивительно чётко стучал чей-то старательный молоточек. Тук-тук-тук…
     «В нашем подъезде и такое интеллигентное лицо?» – услышала она приближающийся мягкий мужской голос.
     «Милая, да вы совсем промокли! Как вас зовут?»
     Аглая поправила мокрые волосы и попыталась отжать полы своего полинявшего халата.
     «Не знаю…- вздрагивая от холода, ответила она. – Не то Аглая, не то Аглаида…»
     Над её головой вдруг загорелась лампочка, и стало видно, как с тонких женских пальцев скапывает синяя вода.
     Голос тихо засмеялся: «Да вы голубых кровей, оказывается… Ангел мой, идемте пить чай! Пока вы будете отогреваться, я вам сыграю…»
     Лампочка задребезжала и погасла совсем. Аглая снова вцепилась в батарею.
     «На саксофоне?» – сердито спросила она, с трудом сдерживая чиханье.
     «Нет-нет!- успокоил её баритон.- Я не умею веселить людей. Если мне это удаётся, я заставляю их переживать и немного думать. Мне не хочется вас разочаровывать… Я играю на скрипке».
     Первый раз за этот месяц, а может быть, за всю свою жизнь, Аглая, сидя на чужой кухне, в чужой сорочке и чужих носках, блаженно улыбалась. Почихивая в рукав, она слушала незнакомого человека, его грустную музыку, и её отогревшееся сердце пыталось вырваться из тугой грудной клетки при каждом взмахе его хрупкого смычка.
     Подобрав ноги и сжав двумя руками горячую чашку с такой силой, что та должна была вот-вот треснуть, Аглая молила бога:
     «Господи, если только ты есть! Прошу тебя… пусть будет бесконечным этот чай, пусть будет бесконечной эта музыка, пусть будет бесконечным этот вечер…»
    
     ***
     А на улице тем временем продолжал идти дождь. Он не унимался целую ночь, носился по крышам, заглядывал в самые непроходимые переулки, как беспризорный мальчишка, раздобывший по случаю спички, питарды и динамит. Везде всё сверкало, гремело и только под утро затихло в одну минуту. И солнце раздвинуло тучи своей бедовой рыжей головой, и они разъехались в разные стороны, как надоевшие старые занавески.
     Но тишина была недолгой, и сонные жильцы не успели насладиться зыбким утренним покоем. Где-то совсем рядом что-то грохнуло, и дом повело в разные стороны… Зазвенели стёкла, завыли бродячие собаки, и вздыбились домашние коты. Из прикрытых форточек и замочных скважин потянулся подозрительный белый дымок.
     Перепуганные мамаши, закутав одеялами спящих детей, тут же кинулись к окнам, не успевшие протрезветь отцы, набросив шарфы и кепки, побежали на разведку – во двор. Народ постарше и поопытней спускался вниз не спеша, основательно одевшись, не забыв прихватить с собой молочные бидоны, мусорные вёдра, болонок и такс.
     Общедворовая тревога не была напрасной. На улице жильцов ожидала неутешительная пожароопасная картина: прямо на детской площадке дымилась огромная пирамида, сложенная из новых одеял, ценных книг и статуэток, покрытых золотом фарфоровых чайников, чашек и блюд. У подножья её валялись обломки пианино, сброшенного Сашуней, судя по грохоту, с четвёртого этажа.
     Сам организатор феерического зрелища мирно сидел неподалёку от разгорающегося костра верхом на деревянной лошадке и с детским интересом наблюдал, как трещат и плавятся не пригодившиеся свадебные дары.
     Обгоревшие купидоны плакали бронзовыми слезами, почерневшие подушки взрывались, будто были наполнены кислородом, а не пухом и пером.
     «Ну, бабы, чего вы добились своей брачной конторой?»
     «Довели мужика до белого коленья… теперь куда его прикажете отправлять?»
     «И кто это вас уполномочил скрещивать щавель с ананасом?» - не терпелось вставить своё словечко каждому из подошедших жильцов.
     «Одеял-то как жалко… И пианина бедная… пострадала ни за что, ни про что… Нам бы дали – мы б её выкрасили белилом и стояла б заместо буфета ещё сто лет…» – вздыхала баба Таня.
     «Да что там пианина! Я про такой сервиз мечтала всю свою жизнь…» - всхлипывала её сестра.
     В числе расшумевшихся наблюдателей молча стояла только Верка, молодая здоровая баба в наброшенном поверх смятой ночной сорочки огромном, с кистями, цветастом платке.
     Верка, прозванная за широту бёдер и души Верандой, жила со своим детским садом, как барыня – одновременно на первом и втором этажах и была замужем, согласно записей актов гражданского состояния, целых три раза. С очередным замужеством у неё прибавлялось по одной комнате, кухне, ванной и, соответственно, малышу…
     Первый раз Верка вышла замуж за столяра, проживающего в соседней квартире справа, окнами на юг. Второй раз – за токаря, занимающего коморку, опять-таки по соседству, только слева, с окнами на север. В третий раз – за механика, прописанного наверху. Она с удовольствием расширила бы свою жилплощадь и пошла бы замуж по четвёртому кругу, хоть на Запад, хоть на Восток. Но, похоже, на этом Веркино везение закончилось: одинокие специалисты среди ближайших соседей перевелись, да и под её квартирой располагалось не жилое помещение, а забитый крадеными вещами и мороженой свёклой подвал.
     Верка растолкала зевак и, не испугавшись ни огня, ни копоти, ни дыма, пошла к Сашуне напрямик. Подхватив белый кружевной подол и приоткрыв свои крепкие незагорелые ноги, она аккуратно перелезла через штакетник, переступила через песочницу и фанерный грузовичок.
     «Ну что, Александр Петрович, - погладила она его ласково, как маленького, по плешивой голове. – Ты чего это людей пугаешь? А ну-ка, пошли со мной, голубчик, я тебя и постригу, и побрею, и покормлю…»
     Верка накинула на Сашуню половину своего роскошного платка. От её полного, играющего тела пахло грудным молоком, чистыми пелёнками и солёными огурцами. И голубчик, одурманенный Веркиным духом, поплёлся за ней весь в перьях, саже и мелу, не спрашивая «куда?» и «зачем?», как телёнок за мамкиным хвостом.
     «Верка! Верка!» - кричали со всех сторон сбежавшиеся соседки. – У меня есть винегрет с капустой… У меня вареники с ливером… А у меня борщ вчерашний!»
     Верка вела Сашуню, победно улыбаясь, раздвигая гудящую толпу своим разгорячённым плечом.
     «Вчерашний борщ можете сами лопать, а я Александра Петровича буду свежим рассольником кормить!» - отбивалась она от настырных баб, кокетливо мотая растрёпанной головой.
     «Ну, Верка, ну, Веранда! – пытались поддеть её оскорбившиеся хозяйки. – Когда же это ты успела, семиделка! и настирать, и наварить?!»
     Верка не обращала никакого внимания на бабий трёп. Она продолжала вышагивать через весь двор, покручивая сбитыми бёдрами и покусывая от удовольствия сочные губы. Сашуня шёл на её поводке, не понимая, чего шумит народ, и, думая только об одном – как бы не потерять одетые в запарке походные материны бурки…
     Верка поднялась на крыльцо, отряхнула на виду у всех приставшую к ногам батистовую сорочку и бесстыже засмеялась, расстроив своих доброжелательниц двумя рядами ровных белых зубов:
     «А кто рано встаёт – тому бог даёт!»
     Распалившиеся мужики, с опаской поглядывая на своих сердитых жён, взывали к Веркиному состраданию не то в шутку, не то, и в самом деле, всерьёз:
     «Верка! Да ты не слушай этих тёток! Верка, бери и нас на свой буксир! И мы на твою стрижку завсегда согласные… Стриги хоть под ноль!»
     Верка и не думала отвечать им на глупости. Ещё чего! Она втолкнула Сашуню в подъезд и, забросив край пёстрого платка на плечо так, что вокруг неё посыпались зелёные и красные искры, по-хозяйски грозно распорядилась:
     «Трепачи!… Чем языками молотить, вы бы лучше поприбирали тут, а то, …говорят, …Катерина Ивановна со дня на день должны вернуться… Ой и перепадёт тогда некоторым и на вареники, и на винегрет. А кое-кому и… на парикмахера достанется!»
    
     ***
     Прошло несколько дней… Тётка Катерина оказалась лёгкой на помине, и уже в среду у подъезда стояли её сумки, вёдра, корзины и мешки.
     Сашуня с Веркой и детворой встретили её, помогли занести вещи, помогли раздеться, умыться, усадили за стол уморившуюся в душной пригородной электричке мать. Пообедав с семьёй и выспавшись на накрахмаленных постелях, тётка Катерина пошла проведывать соседей: она умела помнить добро… С одного её плеча свисала тяжёлая луковая коса, с другого – мешок с фасолью и торба с мукой.
     «Ну, Катерина Ивановна, рассказывай… Как там кум, как кума… шифер купили?… - заходили издалека перепуганные городские подружки, угощая её чаем и её же медком. – Как там …невестка… ка-ак там… сынок?»
     «Всё хорошо! Шихвер не купили – передумали. Жалезо взяли… Оно надёжней! – отвечала тётка Катерина, легко разгрызая позапрошлогоднюю сушку. - И у молодят всё отлично, хорошие вы мои…. Помните, когда женился мой Сашуня, то взял такую городскую моль – не разглядишь без микроскопа. А теперь…» Она выпила залпом литровую чашку чая и с шумом выдохнула:
     «Ху! Горячий какой!… А теперь за моим сынком невестка так поправилась, так похорошела, что другой раз думаю: а та ли?»
     «Та! Та! И не думай, и не сомневайся! Она самая и есть!» – застрекотали повеселевшие соседки, подсовывая гостье конфетки и подливая чай.
     Распихав карамельки по карманам, тётка Катерина стыдливо усмехнулась – детям - от зайца! И расчувствовавшись, махнула своей натруженной рукой.
     «Да, бабы, судьбу не обманешь и не обведёшь! Ищешь её и там, и здесь… Не знаешь на каком трамвае к ней подъехать, какими подарками одарить… А она тебе…- тётка Катерина стала выбираться из-за стола. – Ну, шоб вы были живы, здоровы! - и договорила уже у самой двери. – А она тебе вот тут, под самым носом, за просто так улыбается…»